какую философию принято называть национальной и мировой
О «национальном» характере философии
Наряду с «классовостью» философии в современной литературе имеют место и утверждения о «национальном характере» философии, содержание которой зависит от особенностей развития определенных наций и отражает их особенные, национальные черты, отличающие их от других наций. Отсюда и своеобразно понимаемый термин «национальная философия».
Многие нации вносят свой вклад в мировую философскую сокровищницу, сумели создать свои оригинальные философские системы. И в этом смысле мы можем говорить о русской, украинской, немецкой и другой философии, в которой воплощен труд философов данной нации или страны и отражены те или иные особенности ее развития, ибо различны пути ее исторического развития в каждой стране. Но от этого данная философская система не становилась национальной, ибо создавалась не на пустом месте и неизменно отражала философское наследие, созданное многими другими нациями. А то, что было рождено в одной стране, если оно общезначимо, то из национального неизбежно превращается в интернациональное, становится достоянием мировой философской мысли.
Если бы действительно каждой нации были присущи особые, специфические черты философского познания, то чем же можно объяснить, что в недрах одной и той же нации возникают глубоко различные, даже противоположные философские системы?
Что общего, например, какие общие национально-философские черты объединяют философию Плеханова с философией Бердяева, хотя оба они принадлежали к одной нации и творили в одной и той же стране? И даже то национальное, что было в их социально-философских системах, – пути исторического развития России, они отображали по-разному, исходя из своего мировоззрения. Или; что общего между теориями Т. Гоббса и Д. Беркли, хотя оба они сформировались в одной и той же английской нации и действовали к тому же в одном и том же XVIII веке?
Эти сравнения можно было бы продолжить и на других примерах.
А отсюда вытекает непреложный вывод о том, что не национальные черты русского или английского народов стали основой для создания упомянутых философских систем, якобы национальных по своему содержанию. Это результат выдающейся мыслительной деятельности и высокой философской культуры крупных философов, позволивших им создать общезначимые философские ценности. Как писал Ф. Ницше, любая великая философия – исповедь своего сочинителя, руководствующегося моральными намерениями и особенным влечением к познанию.
Можно вполне согласиться с мнением профессора университета Вирджинии Ричарда Рорти, где он высмеивает тех философов, которые утверждают, что каждой нации нужна своя философия для выражения ее уникального опыта, подобно тому, как ей нужны национальные гимн и свой флаг.
Аналогичные взгляды еще 150 лет тому назад критиковал Ф. Энгельс, едко высмеивая попытки придания местнического характера философии: «Должна ли философия, чтобы не впасть в противоречие с основными положениями догмы, иметь особые принципы для каждой отдельной страны, соответственно поговорке: «что город, то норов».
Энгельс выступает против смешения иллюзорного горизонта национальных воззрений с истинным горизонтом человеческого духа. В то же время перу Энгельса принадлежит и оценка некоторых национальных традиций отдельных народов в сфере философии, но и этим фиксировалась лишь их сопричастность к творению общечеловеческих ценностей, составляющих мировую философскую сокровищницу.
Материя и сознание, пространство и время, содержание и форма, сущность и явление, качество и количество и многие другие философские понятия со времен Аристотеля и вплоть до наших дней несут в себе объективное общечеловеческое содержание, не зависимое ни от классов, ни от наций, имеют всеобщий, космополитический характер. Это совокупный результат философского развития всего человечества, выраженный в трудах выдающихся умов – представителей всех народов, классов, наций. «История философии, – писал В.С. Соловьев, – есть выражение всечеловеческого процесса искания истины в свободе и, следовательно, объективного процесса соотнесения исторического человечества с положительным всеединством». Философия – это «жизненный интерес всего человечества» и служит человечеству.
Резюмируя изложенное, мы подчеркиваем ошибочность положений о классовости и национальном характере философской мысли, имеющей надклассовый и наднациональный, общечеловеческий характер как одну из величайших человеческих ценностей, гордость всего человечества. И те, кто утверждает классовость философии, при всем различии их исходных начал объективно или субъективно действуют в одном и том же направлении – берут курс на разъединение, разгораживание и изоляцию разнородных философских систем, искусственно расчленяют единую в своем многообразии мировую философскую мысль.
Совокупная философская мысль человечества, независимо от стран и мыслителей, ее развивавших, имеет своей социальной основой общечеловеческие приоритеты и ценности – гуманизм и гуманистическое развитие человека, всех его способностей и дарований, социальную справедливость и демократические права всех людей, независимо от классовой, национальной, религиозной принадлежности. Мировая философия обосновывает социально-культурный и научно-технический прогресс общества во имя удовлетворения потребностей, интересов и чаяний всего человечества.
Какую философию принято называть национальной и мировой
Существует ли «всемирная философия», или проблема преодоления чуждости чужого
Парадокс самовключения в общем виде сводится к тому, что нечто включает самого себя как свою часть.
Этот пункт, вероятно, требует дополнительного разъяснения. Речь идет вовсе не о моральном аспекте такого решения. Речь идет о логической корректности самой процедуры его вынесения. Может ли субъект, принадлежащий к определенной философской традиции, выносить решение о статусе этой традиции в отношении к остальным традициям, отличным по своим основаниям от моей? Не будет ли это решение a priori окрашено в его философские цвета? Не будет ли это в любом случае решением, принятым с позиций определенного философского «национализма»? И не является ли необходимым некоторый философский космополитизм для того, чтобы такое решение было корректным? Возможен ли, однако, подобный космополитизм?
Герменевтическая чужеродность, т.е. чужеродность-для-понимания, средневековой арабской мыслительной традиции, не является, конечно, чистым ощущением по принципу «мне кажется». Неспособность дать эксплицитное определение ее (этой фундаментальной чужеродности, отчужденности от моего понимания-без-специальной-трансляции), которое я признаю за собой, не означает отсутствия достаточного количества иллюстративных примеров, передающих (надеюсь) это ощущение. И наверное, лучшим из них будет как раз обсуждение проблемы того, что есть «арабская философия» (3).
Такое решение убедит не всех, но многих. Однако разрешение одной проблемы ставит перед нами другую, суть которой, собственно, может быть обозначена следующим образом: а почему вообще нам пришлось обсуждать этот вопрос и столь тщательно доказывать свою точку зрения, и не было ли наше решение все же «насилием над материалом»? Если наш ответ верен, то должны же были сами средневековые мыслители, которых мы назвали «философами», осознавать свое единство и свою общую принадлежность к философской мысли не только имплицитно (выражая эту принадлежность во взаимном внимании), но и эксплицитно; должен ведь в таком случае существовать термин, которым бы и обозначалось это их единство. Даже если термин фальсафа не может служить таким общим обозначением (ибо он употребляется как название только одной из школ), то мог ведь существовать иной, собственно-арабский (а не калькированный) термин; мог, и должен был, если наш ответ верен.
Но все дело в том, что такого общего термина не было.
Должна ли эта предпосылка, однако, оставаться в силе в обсуждаемом случае? Должны ли мы a priori ожидать, что иная культура зиждется на тех же принципах смыслоформирования, что и наша? И не стоит ли нам принять иную, несколько, быть может, неожиданную точку зрения?
V. Существует ли история мировой философии? О региональных, национальных и эпохальных особенностях философии
Сомнения в самом существовании мировой философии, то есть единой для человечества и преемственной истории философской мысли, заслуживают специального анализа и разбора. Основные доводы против:
1) Древнейшие образцы философствования нередко складывались независимо друг от друга и уходили в прошлое в качестве относительно самостоятельных духовных образований.
2) Философские идеи и учения отдельных стран, регионов столь своеобразны, настолько связаны с неповторимой культурой, что сами попытки «вписать» их в мировую философскую традицию обречены на провал.
3) В случае сугубой ориентации историков философии на какие-либо определенные, особые парадигмы философствования возникают такие пагубные в теоретическом и практическом отношениях подходы, как европоцентризм; да и сами попытки выразить, скажем, индийскую или китайскую мысль на языке понятий, взятых из европейской философской традиции, также обречены на неуспех: восточная мысль остается непонятой, как бы непроницаемой.
4) И в историческом смысле философствование разделяется на такие специфические формообразования, какими являются древняя, средневековая, нововременная и современная философия. Связь между ними не отрицается, но считается слабой и несущественной.
5) Некоторые современные авторы, настаивающие на неповторимом своеобразии русской философской мысли, пытаются доказать, что она была плодотворной тогда и только тогда, когда формировала себя в отличие и в противовес мировой, особенно западной философской традиции.
В этой системе аргументов объединены некоторые факты, с которыми не приходится спорить, и выводы, которые как раз представляются спорными.
Нельзя отрицать, что каждое крупное философское образование — будь то философия, [условно] именуемая западной или восточной, древней или средневековой — обладает спецификой, своеобразием; оно неповторимо и, в самом деле, может стать «непроницаемым» для взгляда и подхода, скроенных по меркам философий других эпох и регионов. И если под «мировой философией» понимают нечто вроде внешней и насильственной унификации региональных или национальных философских образцов, то такой философии в истории не существовало (хотя предпринимались отдельные попытки искусственно «вестерни-зировать» восточную или русскую философию или, напротив, подогнать западную мысль под восточные образцы). Но в целом «онтология» историко-философского процесса (как способ бытия философствования) такова: если существует мировая философия, то никак не иначе, нежели в форме нежестких единства, преемственности, взаимовлияния неповторимо-своеобразных актов, результатов, методов и стилей философствования, всегда вписанных в уникальные исторические (эпохальные и ситуационные), региональные, национальные культурные контексты.
Но существует ли, в самом деле, такое единство? Есть основания считать, что существует — с того исторического «момента», когда взаимодействие идей, концепций, жанров философствования (в том числе через отталкивание, отрицание, критику) становится фактом, единство существует, что называется, наглядно. Так, от античной мысли, при всем ее неповторимом своеобразии, тянутся, не прерываясь и сегодня, нити влияния или какого-либо другого воздействия ко всем, по сути дела, значительным философским поворотам последующих эпох. То же можно сказать о других великих философиях и философах прошлого. Здесь, однако, следует сделать ряд уточнений.
Связь и преемственность, благодаря которым существует относительно устойчивое единство, именуемое «мировой философией», неверно искать в деятельности каждого философа, тем более каждого работающего в данный момент в философии человека. Это связи между большими блоками, взятыми именно в укрупненно-исторических масштабах, так сказать, в целом. Например, те или иные философы Запада или Востока в те или иные исторические моменты могут погружаться в философское творчество, не зная или особо не учитывая идеи, концепции других философских регионов. Но во времени и пространстве региональных культур и философий всегда найдутся такие «точки» — представленные, как правило, творениями выдающихся мыслителей, — где непременно завяжутся прочные узлы связей, взаимодействий, взаимных ознакомлений ит.д. Мир античности был постепенно и целенаправленно введен в «пространство» последующей западной и восточной культур. Да и вообще кто-то из философов обязательно брал и берет на себя миссию перевода, в буквальном и переносном смысле, одной из региональных философий на язык слов и понятий культуры другого региона, другой эпохи. И когда в оборот данной культуры вводятся дотоле неизвестные произведения, концепции древности, непривычные формы философствования других регионов, то это самым глубоким образом влияет на культуру и философию. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить о поистине эпохальном воздействии, оказанном античной философией на арабскую мысль средневековья, а этой последней — на западную философию, о «новом открытии» текстов античных авторов в эпоху Ренессанса или о том поворотном значении, которое имели для философствования на российской почве переводы и отечественные исследования немецкой классической мысли.
Особо следует сказать о первом из перечисленных ранее контраргументов: в глубокой древности (до определенного, точно не обозначенного времени) региональные философии, скорее всего, не воздействовали друг на друга. Вывод противников идеи мировой философии: раз у самых истоков философии она не была мировым единством, то, видимо, самая ее суть — в существовании особенного, прерывного, локального, а не единого, всеобщего. Отвлечемся сейчас от весьма трудного вопроса о том, действительно ли региональные культуры на заре философии совсем не воздействовали друг на друга. Условно примем тезис о полном отсутствии взаимовлияния. Но тогда просто удивительным фактом становится несомненный параллелизм развития философии, включающей и на Западе, и на Востоке некоторые парадигмы и архетипы (учение о мировом океане, о первоначалах, о мировых стихиях, о диалектике противоположностей и т.д.), которые, скорее всего, являются парадигмами, архетипами начальных стадий философствования как такового. Они (может в еще большей степени, чем непосредственное взаимовлияние) свидетельствуют о существовании мировой философии как непрерывного и относительно единого процесса, ибо показывают, что в философствовании есть своя внутренняя логика, что есть всеобщие теоретические и социально-практические законы рождения и развития философских идей, которые не перестают существовать оттого, что они, как и любое всеобщее, пробивают себе дорогу не иначе, чем через особенное (региональные и эпохальные единства) и единичное (конкретные философские идеи, концепции, произведения).
Впрочем, те авторы, которые особо подчеркивают специфическое (даже когда они делают это, отвергая тезис о существовании мировой философии), выполняют в истории современной философии очень важную функцию. Да и не только в истории философии. Ведь за акцентированием национального, регионального стоят реальные процессы пробуждения национального самосознания, свидетелями которого мы являемся сегодня. И, скажем, историки философии, профессионально занимающиеся Востоком, вполне правы, когда снова и снова напоминают тем из нас, кто по большей части воспитан на западных философских традициях, сколь важно преодолевать стереотипы европоцентризма и сколь осторожно нужно подходить к уникальному восточному философствованию. Что же до отечественной мысли, то разыскание ее специфических корней, ее отличия и от западной, и от восточной мысли, осмысление ее особых судеб в контексте нашей культуры — животрепещущая тема, тесно увязанная с пробуждением национального сознания русских и других наций великой России.
Но дело существенно меняется, если верный тезис о специфике, уникальности национальных, региональных и эпохальных образований философии используется для обоснования национализма, шовинизма, национальной или региональной исключительности, мессианизма. Если под лозунгом единства — мирового ли, европейского ли — принижается, третируется вклад отдельных регионов, стран, народов в мировую философию и игнорируется своеобразие этого вклада, то это наносит огромный вред истории философии и культуры. Однако если совершается обратное, ущерб культуре и сознанию народа никак не меньший. Нынче нередко приходится слышать или читать, что, дескать, западная философия, вместе со всей западной культурой, давно находится в кризисе и упадке, потому негоже де, русским, «плестись в хвосте»; да и вообще, де, философствование под знаком традиций Сократа, Канта или Гегеля — дело не иначе как «дьявольское».
Вопрос о кризисе западной культуры и философии (обсуждавшийся и обсуждаемый самой западной культурой и философией по меньшей мере на протяжении последнего столетия) принадлежит к числу тех, которые необходимо анализировать специально, доказательно и тщательно. Здесь же достаточно сказать, что изоляционизм, в частности, основанный на концепции «заката Европы», чреват самыми пагубными последствиями именно для своеобразия российской философии. Воинствующие невежество и провинциализм под флагом защиты национального своеобразия (типа: «я порядком не читал вашего Канта, да и читать не буду, ибо все это — происки черта против русского духа») вряд ли нанесут урон западной мысли, которая идет своим, пусть нелегким путем. Ущерб наносится именно современной русской, российской мысли. В результате она, действительно, «плетется в хвосте. » Но, слава богу, мировой характер бытия философии, как и ее существование в особых, уникальных формах, не утрачивается нигде, в том числе и в России, потому что таков закон развития этой области человеческого духа. «Мировой дух» — не досужая выдумка идеалистов, а обозначение одной из форм, одного из измерений существования человечества, преемственности и (относительной) целостности его истории. Но и «дух народа» — тоже не плод фантазии. Народ силен целостностью и спецификой своего духа. И силен своей способностью активно и своевременно участвовать в творческом развитии мирового духа. Истории философии и, соответственно, историкам философии принадлежит весьма ответственная роль в опосредовании диалектического единства всеобщего, особенного и единичного, здесь — в виде единства мировой, регионально-национальной философии с уникальными образцами философствования отдельных индивидов.
1 Аристотель. Метафизика. Кн. I. Гл. III-X; Кн. III. Гл. IV-V.
2 Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979.
3 Doing Philosophy historically. N.Y., 1988.
5 See: Alasdair MacIntyre. The Relationship of Philosophy to Its Past // Philosophy in History. Cambridge,1984. P.31.
6 ФейербахЛ. История философии. М., 1967. Т. 2. С. 11-12.
7 Наиболее известна книга: BennettD. A Study of Spinosa»s Ethics. Indianapolis, 1984. TrendelenburgA. Uber den letzten Unterschied der philosophischen Systeme. 1847; Historische Beitrage zur Philosophie. II. 1855.
МОЖЕТ ЛИ ФИЛОСОФИЯ БЫТЬ НАЦИОНАЛЬНОЙ? О.Ф. Оришева
«Национальная философия» является концептом, значение которого смутно общепонятно, но с трудом поддается вербальной экспликации. Когда он используется в дискуссиях наших интеллектуалов, в нем слышится общая озабоченность состоянием беларуской культуры, желание преодолеть статус мыслительной провинции, обращение к нему косвенно свидетельствует о трудностях нациестроительства в Беларуси, так как без собственной философии, похоже, нельзя говорить о том, что нация состоялась.
Может показаться, что выражение «национальная философия» представляет собой что-то вроде оксюморона, употребление которого оправданно в совершенно определенных контекстах. В первом приближении можно выделить два таких контекста. Прежде всего, в истории философии существует распространенная практика национально-географической «прописки» мыслителей: мы привыкли позиционировать Беркли в рамках британского эмпиризма, определять Абдираловича как беларуского философа, противопоставлять континентальную традицию американской и пр. Подобная, совершенно правомерная на наш взгляд, практика связана с необходимостью как-то упорядочить и сделать обозримым громадное поле философской работы. Редукция к национальному операционально полезна при условии, что мы не становимся жертвами объективистской установки и не рассматриваем национальные мыслительные традиции как суверенные государства на воображаемой философской карте мира.
Во-вторых, под национальной философией можно подразумевать традицию усвоения мыслительного наследия в том или ином национально-географическом ареале. Трудно переоценить тот факт, что в Беларуси сложилась собственная историко-философская школа (Институт философии НАН Беларуси), как и значение той работы, которая совершается в ее рамках.
Существует и третий способ употребления термина «национальная философия», при котором философия рассматривается как некая неустранимая фактичность всякой культуры и отождествляется с менталитетом и житейской мудростью, накопленной народом. В данном случае предполагается, что, какую бы конкретную культуру мы не взяли, в ней всегда уже имеется какая-то нерефлективная (!) философия, которую можно просто кристаллизовать из маточного раствора коллективных практик / представлений, придав ей целостный и завершенный вид. К счастью, на беларуской почве этот подход не получил широкого распространения, его возможные последствия можно проследить на примере Кыргызстана, где призывы к возрождению «тенгрианской философии», по сути, маскируют попытку возврата к родоплеменной идеологии, упраздняя саму необходимость перехода от мифа к логосу [2, с. 289291]. Как указывает И. Иванова, критикуя попытки вывести философию из специфической ментальности киргизов, «хотя lt;. gt; философия является частью культуры (быть может, лучшей ее частью), а культура, безусловно, ментально-специфична, она, очевидно, является такой частью культуры, которая не зависима от ментальности» [2, с. 298].
Внеположенность философа по отношению к господствующим ментальноповеденческим стереотипам можно обосновать, указав на экстраординарный характер телесного опыта, сопутствующего изобретению той или иной системы концептов. Такого рода указание предполагает фокусировку внимания не на эксплицитном содержании философской мысли, а на том факте, что она каким-то образом «случается», приобретая характер события. Мераб Мамардашвили в данном случае говорил о реальной философии как о некоем «живом состоянии мысли», противопоставляя ее философии понятий и учений.
Возможна ли в таком случае национальная философия? Как нам представляется, ответ является утвердительным. Задача построения некой идеальной модели философствования «тут» кажется нам непосильной, поэтому мы сошлемся на прецедент того же Владимира Фурса. Беларуский философ Фурс обратился к собственно беларуской проблематике ближе к концу своего мыслительного и жизненного пути. Реализации призыва «Думать Беларусь!» предшествовали поиски и выработка собственного понимания природы философского знания, труд по освоению ресурсов западной (как и восточной) философии, а также социальной теории, которому способствовало знание минимум трех европейских языков. Как нам кажется, в случае Фурса, беларуская размерность философствования приобретается в результате сознательного и политического по своей сути жеста идентификации уже сложившегося мыслителя с проблемами локального социально-политического поля, принятием гражданской позиции.
Не вполне законным образом переходя от прецедента к обобщению, выдвинем тезис, что национальную самобытность мысль может приобрести сугубо окольным путем, пройдя через опыт космополитизма и экстерриториальности и опознав его как собственный. Другими словами, патриотизм в философии, возможен лишь при условии патриотизма по отношению к самой философии.
УМЕТЬ ВЫРАЗИТЬ СЕБЯ ПЕРЕД МИРОМ
С этого момента в философии возникают проблемы, связанные с ее статусом, местом и ролью в культуре. Постепенно, шаг за шагом перебрав различные варианты самоидентификаций, она отказывается от натурфилософских претензий, изобретательницы социальных утопий, роли «служанки науки», унии с политической идеологией. В ХХ в. философия пытается найти точку опоры то в языке, то в искусстве, то в мире повседневности, то в эзотерике.
Явления и факты стремительно меняющейся действительности последнего столетия делают полет совы Минервы в высшей степени проблематичным. Писать серым по серому уже не получается. Эпохи спрессовываются во времени и пространстве и философской мыслью не схватываются. Будущее абсолютно непроницаемо.
В настоящее время имеется целая палитра мнений и суждений о статусе философии в современной культуре. При всем их разнообразии и даже противоречивости можно, тем не менее, выделить некоторые объединяющие их идеи. Во-первых, в ситуации укрепления позиций агностицизма, скептицизма и релятивизма философия призвана быть хранительницей рациональности. При этом теорию познания нельзя сводить к теории и методологии науки. В нее органично должна быть вплетены нравственные и гуманистические проблемы. Во- вторых, философия должна быть критической теорией. Однако, критикуя социальную реальность, нужно и создавать позитивные учения о современном обществе, опираясь на эмпирические исследования и господствующие ценности. Наконец, в дегуманизированном мире философия призвана содействовать становлению человека как личности, развивать в нем гуманистический потенциал.
Отечественная философия в качестве значимого феномена национальной культуры должна еще состояться. Возникновение, а затем институализация философии в Беларуси шла в едином русле становления белоруской государственности, формирования национальной элиты, развития национального самосознания и высоких форм культуры. Однако процесс этот протекал в контексте детерминаций укрепляющегося тоталитарного господства, в т.ч. тоталитарной идеологии. Она-то и стала «точкой опоры» и мейнстримом становления и развития белорусской культуры и философии в тех исторических условиях. Сегодня, a posteriori, очевидно, что философия в Союзе вкупе со всем комплексом социально-гуманитарных наук претерпела серьезные деформации. И это особенно очевидно при сопоставлении советского философского наследия и философии «серебряного века».
Позитивный опыт необходимо сохранять и умножать. Но нужен и акцент(ы), усиление действительно актуальных, важных для развития белорусского общества и культуры направлений. В этой связи считаю архиважной ту работу, которую в свое время проделали
В заключение приведу (по памяти) слова Р. Тагора. Долг, назначение каждой нации уметь выразить себя перед миром. Если же, паче чаяния, ей сказать нечего, то это следует рассматривать как преступление, которое историей не прощается.
НАЦИОНАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И НАЦИОНАЛЬНАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ: ЛИНГВО-ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
ни даже толком поставленной.
Поскольку сам феномен национальной философии был и остается чем-то не вполне определенным, то порой начинаешь сомневаться, имеется ли вообще в культуре отдельной нации философия как таковая. Особенно настораживают здесь широко распространенное отождествление выражений «национальная философия», «национальное философствование», «философствование нации», «философия нации», «философия государства» и приравнивание их денотатов к философствованию отдельных представителей нации или так называемому «национальному духу». Действительно, так ли уж одинаковы, например, выражения «русская философия», «русское философствование», «философствование россиян», «философия россиян», «философия России»? И так ли уж всегда под словом «философия» в этих и аналогичных словосочетаниях и впрямь подразумевается философия?
Подобная постановка вопроса заставляет посмотреть на него главным образом в линг- во-герменевтическом аспекте, поскольку если сталкиваться не только с необходимостью учитывать лингвистические тонкости, но и с порожденными ею куда более сложными проблемами ментального, межкультурного и общекультурного свойства, то иначе добиться продуктивного решения нельзя. А это значит, что начинать соответствующий анализ следует с выявления подтекста (психолого-грамматико-логической интерпретации контекста) и при этом помнить о внелингвистическом контексте и «принципе большего знания». Иными словами, из-за внутренней потребности любого фрагмента философии (в том числе национальной) быть представленным в виде некоторого текста методы лингво-герменевтического исследования к нему вполне применимы. При этом целью подобного исследования является достижение такого понимания данного текста, которое превосходило бы по своей полноте и глубине то, что было изначально присуще его создателям. В рамках заявленной темы необходимыми шагами на пути ее рассмотрения видятся, таким образом, следующие: 1) сначала определиться с национальной ментальностью; 2) затем определить понятие национальной философии; 3) а потом, в основном средствами языкового анализа, выявить круг сходных и вечно смешиваемых с национальной философией понятий.
При этом следует учесть, что сегодня производимая в общественном сознании оценка феномена национальной философии в качестве последней предлагает либо интерпретированную в социально-психологическом плане национальную ментальность, либо некую «национальную идею», либо национальную идеологию. Главным пунктом обнаруживающейся здесь проблемы оказывается отсутствие в перечисленных моментах собственно философского существа: те феномены, которые чаще всего выдаются за национальную философию, на самом деле не являются философией. Так, к национальной ментальности прямого отношения философия не имеет, а в «национальной идее» философия проявляется только на стадии достаточно высокой ступени цивилизованного развития соответствующих народов, причем лишь в смысле философии как образа жизни и при условии массового восприятия такого образа жизни. Наконец, просто по определению не является философией национальная идеология.
Тем не менее, игнорировать тот факт, что в общественном сознании философия все- таки не воспринимается в отрыве от каких-то национальных черт, бессмысленно. Значит, следует разобраться, каких именно таких черт. Если речь ведется действительно о философии, то, скорее всего, объектом рассмотрения там оказывается не само мышление, а комплекс способствующих его продуцированию обстоятельств. В основном это те аспекты философского феномена, за счет которых происходит его социализация, что очень быстро обнаруживается при обращении к соответствующему контексту. Впрочем, фигурирующие здесь словосочетания типа «национальная философия», «национальное философствование», «философствование нации», «философия нации», «философия государства» или «философия в государстве» уже сами по себе являются некоторыми контекстами, поэтому даже их анализ вполне демонстрирует подлинный предмет (достаточно лишь произвести подстановку с указанием конкретно-национальной принадлежности). В итоге как, скажем, философствование нации не тождественно национальному философствованию, так и национальная философия далеко не всегда оказывается философией (а если оказывается, то утрачивает национальноментальные черты).