как пиня что это значит
Самарские легенды. Пиня Гофман
«Хроники самарочки»
«Блаженны нищие духом, ибо они наследуют Царство небесное». Евангельская мудрость
Рукава длинные, карманы торчат набитыми бумажками, всё висит, болтается.
— Сними ты уже эти лохмотья. Ну что ты ходишь, как пиня?!
— А кто это Пиня?[cut=Читать далее. ]
Хм… для многих это уже стало нарицательным именем. Помню это выражение столько же, сколько себя. Так говорят тем, кто ходит неопрятно одевшись.
Пиня Гофман. Кто-то из самарцев, наверняка, помнят этого человека. Правда, довольно смутно. Давно это было. И выражение родилось не с пустого места. Это был реальный человек в Самаре. Душевнобольной, юродивый, блаженный или попросту — дурачок. Совершенно безобидный и добродушный. Круглый год в любую погоду он ходил в высоких резиновых сапогах болотного цвета и длинном серо-стальном плаще. Лицо не помнится, но осталась общая картинка мягких черт.
Взрослые посмеивались над ним, а ребятня обкидывала Пиню камнями, заливисто хохоча. Он же в ответ всегда улыбался со словами «Да хранит вас Господь, деточки» или что-то в этом роде.
В общем-то, горожане его не обижали, кормили, даже домой приглашали и усаживали за общий стол. Ведь на Руси юродивые считались неприкосновенными и о них помнили. Их знали. Самарцы очень любили Пиню. На городском рынке ему давали яблоки, помидоры, угощали всякими другими вкусностями.
Ходил он всегда с двумя набитыми сумками и карманами, полными камней. Никогда не расставался и очень дорожил «сокровищем». Но мог и показать – издали язык или кулак.
А ещё, старик любил подсвистывать красивым женщинам – тем, кого считал приятными и обворожительными. Рассказывают, однажды на улице Николаевской одна дама закричала другой: «Юля! Ты же совсем старая!» А подруга, в ответ на эту реплику произнесла: «Какая же я старая, если мне еще Пиня подсвистывает?»
Сколько лет ему было – никто не знал. В каком-то неопределённом возрасте. Сколько помнится, он, как был старик, так и не изменился — всё на одно лицо.
Жил Пиня в Самаре в послевоенные годы в 50-60-ых годах и был известным блаженным – Пиня Гойфман. А ещё его называли «Пиня Гойфман – король подтяжки», потому что у него была одна единственная подтяжка, перетягивающая всю его грудь справа налево, почти как у партизана. По слухам, до первой мировой войны был австрийским поданным. Потом он попал в плен, оказался в России, в Самаре. На родине в Австрии он был очень богатым человеком — ювелиром. А потом сошел с ума – от того, что все его ценности остались в Австрии, и привезти их в Россию он не может. Он таскал кирпичи в сумках. И всем прохожим говорил, что это золото.
Жил Пиня в синагоге и кормился от маленькой самарской религиозной общины. Как-то в синагогу пришёл какой-то еврей, который сказал, что он только что освободился из тюрьмы и добирается до Астрахани. Пиня открыл свой сундук и вытащил оттуда свою единственную чистую и целую рубашку.
И как оказалось, наш блаженный Пиня вошёл в энциклопедию Самарской области, и как отмечают историки, составлявшие энциклопедию, «никогда он не нищенствовал и не голодал». Добредал он и до Казани, и до Москвы. Согбенный, с унылым носом и птичьей головой.
Вот так случайно без какого-либо повода решила сегодня рассказать вам историю про самарского блаженного.
Теперь, говоря кому-то: «Ну что ты как пиня?», вы знаете, о ком идёт речь.
Кому интересно, предлагаю прочитать ещё одну интересную заметку, посвящённую Пине Гофману.
«На художественной выставке в самарском Доме актера, где было представлено немало интересных работ с видами города, мне сразу бросился в глаза яркий акварельный портрет симпатичного и забавного толстяка. Это был портрет Пини Гофмана — самарского юродивого. И я сразу вспомнил его: нелепая фигура, странный персонаж, носильщик поневоле, вечно таскающий набитые чем-то хозяйственные сумки, всегда себе на уме (если он, конечно, у него был), серьезный и сосредоточенный, как Сизиф, толкающий в гору свой камень.
Я не раз встречал его в детстве и юности, в далеких уже 60-х годах, выходя из здания музыкальной школы №1 на Чапаевской, где учился. Я позвонил художнице, автору портрета, чтобы узнать, почему вдруг она захотела нарисовать Пиню сегодня, спустя 30 лет после его смерти. Ответ художницы был прост: и она не раз встречала его в своем детстве, тоже в 60-х годах, но уже на Никитинской, и ей он врезался в память настолько, что она запомнила его на всю жизнь его особая аура, спокойствие, сосредоточенность на чем-то своем. Ее поразила неподражаемая странность этого человека, его непохожесть на других людей.
Я стал расспрашивать о Пине разных людей: старшего поколения, своих ровесников. И оказалось, что Пиню помнят все. Чьи-то родители подкармливали его, кто-то просто встречал на улицах, кто-то дразнил его, кто-то играл с ним в детстве во дворе, а кто-то только слышал о нем от друзей, от родителей или бабушки с дедушкой.
Возможно, этот самый дедушка, будучи мальчишкой, бегал за странным человеком без возраста, независимо от сезона всегда одетым в длинное старое неопределенного фасона пальто, давно потерявшее и цвет, и форму.
А ведь в Самаре всегда хватало уличных сумасшедших и убогих. Почему же именно Пиня пользовался наибольшей симпатией жителей старой части города в 40-70-е годы прошлого века? Почему же именно он остался в памяти как самый колоритный самарский юродивый, нетитулованный «почетный гражданин Самары»? Что в нем было такого особенного?
Человек-загадка. Человек-легенда. Человек-фантом. Никто не знал его возраста. Никто не знал его прошлого. Точно о нем НИКТО НИЧЕГО не знал. Откуда он взялся? Куда исчез?
Были самые нелепые предположения, слухи, сплетни. Осталось единственное фото, сделанное скрытой камерой (он очень не любил, когда его фотографируют) на Ленинградской, около книжного магазина №1 в 1976 году.
Каким же на самом деле был легендарный Пиня Гофман? Или по другим данным Гойфман?
Представьте себе мужчину неопределенного возраста, небольшого роста, довольно грузного, с брюшком, с большим горбатым носом и оттопыренными ушами, очень сутулого, с впалой грудью и втянутой в плечи головой, которая, как у всякого правоверного еврея, всегда была покрыта: в летнее время засаленной фетровой шляпой с опущенными полями, а зимой списанной военной шапкой ушанкой или просто старым треухом.
В межсезонье под шляпу он надевал еще женскую вязаную шапочку. Рассказывают, он одевался во все, что у него было, и сразу. Он был как живой кочан капусты: мог носить на себе, к примеру, один на другом три старых плаща. Поэтому многим маленьким девочкам он напоминал такой большой передвигающийся абажур. На его старых кривых ногах всегда были дешевые суконные ботинки типа «прощай, молодость» на крючках — это летом, и валенки с калошами или боты зимой.
Кроме выраженного слабоумия, несчастный страдал, если можно так выразиться, двигательным психозом: он должен был все время двигаться. Правда, как оказалось впоследствии, благодаря этой своей особенности он прожил очень долго. Своей неповторимой походкой он чаще всего следовал по улице Панской (Ленинградской), Николаевской (Чапаевской) и Дворянской (Куйбышевской) с оттопыренными, отвислыми всегда набитыми едой карманами. Он таскал в них хлебные корки, фрукты, овощи, бутылки с молоком или водой. Продукты в карманах часто портились, особенно летом, в жару, но Пиню это ничуть не расстраивало. Наоборот, он страдал, как маленький ребенок, когда те, кто его опекал, начинали освобождать его бездонные карманы от испорченной пищи.
Передвигался он очень медленно, потому что в руках при себе всегда держал все свое имущество — две набитые продуктами хозяйственные сумки. Есть свидетельства, что кроме сумок Пиня носил под плащом, на поясе, небольшие мешочки с содержимым сыпучего свойства. То ли крупы там были у него, то ли песок, но хотя бы в одном таком мешочке непременно камушки. Этот факт подтверждают очевидцы, которые нередко заставали Пиню за киданием маленьких камушков, которые он задумчиво доставал из гремучего мешочка. Забавно, что именно добрейшим Пиней чаще всего пугали непослушных детей.
«Вот сейчас Пиня тебя в мешок посадит и унесет», грозили родители своим шаловливым чадам. А нелепость Пини просто вошла в поговорку: до сих пор можно услышать из уст самарских стариков: «Ну что ты ведешь себя, как Пиня. » или: «Вырядился, как Пиня. » Вырядиться, как Пиня, означало нацепить, например, на брюки шорты или две майки друг на друга.
Поскольку еда, продукты много значили в жизни Пини, то, конечно, интересно узнать, как он, слабоумный, решал нелегкую и для обычных людей проблему питания. Так вот, убогий Пиня решал ее очень мудро, в полном соответствии с известной поговоркой: «Не имей 100 рублей, а имей 100 друзей». Короче говоря, он питался во многих семьях, в основном еврейских. Не было, наверное, ни одного двора в Самарском районе (в Ленинский район он заходил реже), где бы ни побывал Пиня. У него было нечто вроде графика посещений: в понедельник он столуется у Рабиновичей, во вторник у Левиных, в среду у Залмановичей, в четверг у Гольдфайнов и т.д.
Любил Пиня ходить и на Хлебную площадь. Там был продуктовый рынок, и местные продавцы никогда не отказывали в еде юродивому. Подкармливали его и на Троицком рынке. Торговцы давали ему продукты, поили молоком и говорили: «Пиня, зачем ты таскаешь с собой еду, приходи на рынок в любое время, мы будем тебя кормить». Но, видимо, ужас перенесенного когда-то голода остался в расстроенном мозгу Пини доминантой номер один.
Несмотря на голодные военные годы и не шибко хлебосольные послевоенные, не было случая, чтобы кто-то отказал Пине, если он, заходя поутру в коридор выбранного им дома, молча стоял, ожидая, когда его покормят.
Вряд ли Пиня читал Булгакова, но действовал строго по завету Воланда: «Никогда ничего не просите. Сами предложат, и сами все дадут».
Так как последние лет 30 своей жизни он жил в синагоге на улице Чапаевской, то, естественно, кормили его в первую очередь жители двора, окружавшего синагогу. Их Пиня знал по именам. И, стоя во дворе, кричал: «Фаня, чаю!» А уж по еврейским праздникам его всегда ждал большой кусок нежнейшего торта домашней выпечки, сладости и другие вкусные блюда.
Ел он очень медленно, тщательно пережевывая пищу, что также было очень мудро с его стороны (хотя, может быть, у него были просто плохие зубы), и иногда его трапеза растягивалась на полтора — два часа. Люди, особенно женщины, жалели Пиню, считая его Богом обиженным. Кроме того, подать милостыню или приютить юродивого испокон веку считалось на Руси хорошим тоном и залогом будущих удач. И потом, так приятно почувствовать себя титаном мысли, чуть ли не Марксом или Львом Толстым, на фоне слабоумного. Впрочем, жители Самары не анализировали своих поступков, а просто всегда протягивали руку помощи больному, убогому, слабому.
Как рассказывает журналистка Светлана Внукова, на городском транспорте Пиня ездил бесплатно, вставляя в петлицы пальто старые автобусные и трамвайные билеты, реже номерки от банных тазов (мир не без добрых людей, и кто-то из них водил его мыться в баню). Его никогда не штрафовали, так как, во-первых, с него нечего было взять, а во-вторых, при виде по-детски невинных ясных глаз Пини и старого трамвайного билета в петлице сердиться было нельзя.
Представьте себе, он был неравнодушен к прекрасному полу об этом говорят многие, но знаки внимания выражал как-то уж очень нетрадиционно. Он не мог петь красоткам серенады (обделив его во всем, Бог не дал ему еще и красивого голоса), поэтому часто свистел вслед красивым девушкам или молодым женщинам. Мог, проказник этакий, осторожно прикоснуться, легонько ущипнуть, дернуть за одежду, даже взять за локоток как бы прося обратить на него внимание.
А еще ему нравилось гоняться по двору за маленькими детьми, и, если они его пугались, улыбаясь, говорил им: «Шутю».
Дети, соревнуясь в смелости друг перед другом, кричали ему: «Пиня, привет!»
А он, если чувствовал дружелюбную интонацию, лишь добродушно свистел в ответ.
Иногда дети и подростки сами бегали за ним, распевая дразнилку: «Пиня, Пиня, Пинюшка-простофилюшка!»
Когда это утомляло или раздражало его, он останавливался, молча — выставлял вперед руку и тыкал ею в пространство, никого не трогая. И это почему-то сразу успокаивало озорников, рассеивало их, как стайку назойливых комаров.
Наверное, у него была, как сказали бы сейчас, сильная энергетика. И снова процитирую Светлану Внукову: «Если вдруг случалось Пине сталкиваться с чужаками и те начинали его гнать (коренные самарцы так никогда не поступали), Пиня пугал: «Пинька, Пинька вам покажет» или «Вот кину щас, вот кину щас, вот брошу щас и кину». Но дальше этих заклинаний и плевков на себя самого дело у Пини не шло — Пиня не был агрессивным. Он был добродушен, и это было написано у него на лице.
Нередко Пиню заставали на стадионе, что соседствовал с Воскресенским рынком (ныне Самарская площадь). На стадионе стояли две длинные-длинные скамейки, на которых во время матчей дворовых команд сидели многочисленные и очень активные болельщики, и Пиня сидел среди них, произнося фразы, некоторые из которых пошли в народ, да так в нем и остались.
«Говорил вам Пиня: городите бутсы», бормотал, скажем, юродивый, и завсегдатаи стадиона просвещали несведущих: Пиня недоволен игрой, и «городить бутсы» означает на «пинином» языке правильно ставить «стенку» во время штрафного – «бутсы к бутсам».
По негласному закону Пиню никому не дозволялось обижать, редкие его обидчики бывали жестоко биты свидетелями «безобразия».
Редактор областной кинохроники Борис Кожин вспоминает о сцене, которую он наблюдал собственными глазами у пивного киоска на углу Чапаевской и Ленинградской. Пиня, идя из синагоги, зачем-то подошел к очереди. Кому-то он не понравился и ударом в лицо был сбит с ног (много ли надо старому Пине?). Тут же за старика вступился какой-то здоровенный двухметровый детина из той же очереди: «Ты за что Пиню ударил, гад?» Его тут же поддержали еще два-три мужика из очереди. Но тут произошла удивительная вещь: пострадавший Пиня поднялся с земли и стал заступаться за своего обидчика. Многие ли «нормальные» люди поступили бы так же.
Пиня был спокойным и добродушным человеком и никогда не внушал страха, как это порой бывает с сумасшедшими. Даже маленькие дети его не боялись. Наоборот, казалось, что они понимали его лучше, чем взрослые. И знавшие Пиню старики припоминают, с каким любовным вниманием этот слабоумный старый еврей, по-своему трогательный и, в сущности, беззащитный, наблюдал за игрой детей и улыбался, слушая их смех. Не потому ли, что сам в душе остался ребенком? А может быть, он видел в них своих неродившихся детей? И вместе с тем, встречаясь иногда с внимательным взглядом его светлых глаз, некоторые испытывали замешательство. В его взгляде вдруг на какие-то мгновенья появлялось нечто странное, потустороннее, непонятное большинству окружавших его «обычных» людей.
Пожалуй, в нем было что-то от библейских отшельников, годами живших в пещерах или в пустынях, от безумцев, бродивших по пыльным городам и весям древнего Израиля. Быть может, одинокий и несчастный Пиня с его древнееврейским обликом, с его крупными, словно высеченными из иерусалимского камня чертами лица не всегда был сумасшедшим, разговаривающим с людьми преимущественно на «птичьем» языке? И его образ жизни — это скорбная и жалкая карикатура на его прошлое?
Рассказывает журналистка Вероника Чурсина:
«Говорят, что много лет назад ювелирных дел мастер Пинхас Гофман работал в соответствующей мастерской на хозяина и мечтал о собственном магазине. Мечта его сбылась: во времена так называемого угара НЭПа Пинхас Гофман стал владельцем ювелирного магазина, который располагался в доме на Панской. Витрины его магазина были украшены изящными дамскими часиками, цепочками, браслетами, кольцами и колье с драгоценными камнями. Когда период новой экономической политики закончился, магазинчик Гофмана вместе со всем его содержимым был национализирован и передан в собственность государству. Этого мечтательный ювелир пережить не смог, и к началу 30-х годов Пинхас Гофман был уже совершенно не в себе и стал тем убогим Пиней, которого все знали. И те камни и камушки, которые он постоянно собирал и таскал в карманах, в его перевернутом сознании сверкали огнем бриллиантов и рубинов, которыми он когда-то радовал самарских барышень».
Горе-ювелир, у которого отобрали магазин, австрийский миллионер, оказавшийся в российском плену, несчастный отец, потерявший на войне двух сыновей(?!), и, наконец, английский шпион — что только не приписывала молва бедному Пине!
А может быть, все было гораздо проще и прозаичнее? Потому что есть еще одна история (не последняя) — о том, как Пиня родился и рос в обычной еврейской семье: мать, две сестры. Но в детстве в голодной Самаре он перенес менингит с осложнением на мозг. Потом мать умерла, сестры куда-то уехали, и Пиня со своим детским развитием остался совсем один.
Может, было и так. Кто знает? Больше всего похожей на страшную и горестную правду мне показалась легенда, которую рассказал доцент Самарской архитектурно-строительной академии, автор единственного фотоснимка Пини Владимир Емец:
«Пиня (а вернее, Пинхас) родился и вырос в еврейском местечке в Польше. 1 сентября 1939 года началась вторая мировая война, и немцы вступили в Польшу. Фашисты на глазах у Пинхаса убили его отца, мать, двух сестер, младшего брата. И только ему по какой-то счастливой случайности удалось убежать в лес. Там потерявший рассудок от горя Пинхас скрывался несколько недель, голодал, пока его, совершенно обезумевшего от перенесенного потрясения и страха, страшно исхудавшего, не обнаружила случайно семья еврейских беженцев, которые, спасаясь от немцев, бежали из Польши в СССР. Он был в невменяемом состоянии, только бормотал, что всех убили, что его зовут Пинхас Гофман. Они-то и взяли с собой несчастного Пинхаса, совершенно свихнувшегося от горя, в Самару. Они кормили его в дороге, ухаживали за ним, как за родным, называли своим сыном. Приехав в Самару, они отдали бедного Пиню в синагогу на Чапаевской, где его приютили добрые люди — староста синагоги и его жена».
Оправившись после перенесенной трагедии, Пиня начал ходить по старой части города. Так и бродил, посвистывая, по самарским улицам. К нему привыкли, его даже, жалея, полюбили, и всем казалось, что он будет жить вечно.
Но беда пришла, как всегда, не с той стороны, с которой ее ждешь: в синагоге каждый год весной перед веселым праздником еврейской Пасхи, связанным с освобождением древних евреев из египетского рабства, пекли мацу. Иногда этот процесс контролировала городская санэпидемстанция, и в ходе очередной проверки ее сотрудники обнаружили, что рядом под лестницей дремлет грязный Пиня. И тогда они составили акт о нарушениях, оштрафовали синагогу и запретили Пине здесь жить. Отстоять старика не удалось, и беднягу отправили в дом для престарелых под Сызранью. Говорили, что несколько раз он пытался бежать оттуда в Самару, на родную Чапаевскую улицу. Его ловили и возвращали. А он снова пытался бежать.
Вскоре, в конце 70-х, Пиня умер. Почему-то мне кажется, что он умер в дороге. Нет, не умер, а просто тихо ушел в лучший из миров. Не вынес разлуки с Самарой, не вынес отлучения от старых дворов, с которыми Пиня так сроднился, и ушел.
Доброта, сострадание и желание помочь хранили не только Пиню, они всем нам помогали выжить в те мрачные годы, сохраняя в нас людей.
Пиня ушел. Наверное, потому, что мы стали хуже. Прости нас, Пиня!
Но Пиня не забыт. Дух Пини до сих пор жив в старой Самаре. И иногда летом, проходя по утопающей в зелени вековых деревьев Чапаевской и минуя арку, ведущую в синагогу, невольно вздрагиваешь: а вдруг оттуда опять выйдет своей неторопливой ковыляющей походкой старый добрый Пиня и свистнет тебе в ухо, нет в самое сердце».
Сначала тебя не замечают, потом смеются над тобой, затем борются с тобой. А потом ты побеждаешь — время, обидчиков, историю…
Новое в блогах
Приложения пользователя
Самарские легенды. Пиня Гофман
Опубликовано: 935 дней назад (29 мая 2014)
Редактировалось: 1 раз — 25 февраля 2016
«Блаженны нищие духом, ибо они наследуют Царство небесное». Евангельская мудрость
Рукава длинные, карманы торчат набитыми бумажками, всё висит, болтается.
— Сними ты уже эти лохмотья. Ну что ты ходишь, как пиня?!
Хм. для многих это уже стало нарицательным именем. Помню это выражение столько же, сколько себя. Так говорят тем, кто ходит неопрятно одевшись.
Взрослые посмеивались над ним, а ребятня обкидывала Пиню камнями, заливисто хохоча. Он же в ответ всегда улыбался со словами «Да хранит вас Господь, деточки» или что-то в этом роде.
В общем-то, горожане его не обижали, кормили, даже домой приглашали и усаживали за общий стол. Ведь на Руси юродивые считались неприкосновенными и о них помнили. Их знали. Самарцы очень любили Пиню. На городском рынке ему давали яблоки, помидоры, угощали всякими другими вкусностями.
Ходил он всегда с двумя набитыми сумками и карманами, полными камней. Никогда не расставался и очень дорожил «сокровищем». Но мог и показать – издали язык или кулак.
А ещё, старик любил подсвистывать красивым женщинам – тем, кого считал приятными и обворожительными. Рассказывают, однажды на улице Николаевской одна дама закричала другой: «Юля! Ты же совсем старая!» А подруга, в ответ на эту реплику произнесла: «Какая же я старая, если мне еще Пиня подсвистывает?»
Жил Пиня в синагоге и кормился от маленькой самарской религиозной общины. Как-то в синагогу пришёл какой-то еврей, который сказал, что он только что освободился из тюрьмы и добирается до Астрахани. Пиня открыл свой сундук и вытащил оттуда свою единственную чистую и целую рубашку.
И как оказалось, наш блаженный Пиня вошёл в энциклопедию Самарской области, и как отмечают историки, составлявшие энциклопедию, «никогда он не нищенствовал и не голодал». Добредал он и до Казани, и до Москвы. Согбенный, с унылым носом и птичьей головой.
Вот так случайно без какого-либо повода решила сегодня рассказать вам историю про самарского блаженного.
Теперь, говоря кому-то: «Ну что ты как пиня?», вы знаете, о ком идёт речь.
Кому интересно, предлагаю прочитать ещё одну интересную заметку, посвящённую Пине Гофману.
Я не раз встречал его в детстве и юности, в далеких уже 60-х годах, выходя из здания музыкальной школы №1 на Чапаевской, где учился. Я позвонил художнице, автору портрета, чтобы узнать, почему вдруг она захотела нарисовать Пиню сегодня, спустя 30 лет после его смерти. Ответ художницы был прост: и она не раз встречала его в своем детстве, тоже в 60-х годах, но уже на Никитинской, и ей он врезался в память настолько, что она запомнила его на всю жизнь его особая аура, спокойствие, сосредоточенность на чем-то своем. Ее поразила неподражаемая странность этого человека, его непохожесть на других людей.
Я стал расспрашивать о Пине разных людей: старшего поколения, своих ровесников. И оказалось, что Пиню помнят все. Чьи-то родители подкармливали его, кто-то просто встречал на улицах, кто-то дразнил его, кто-то играл с ним в детстве во дворе, а кто-то только слышал о нем от друзей, от родителей или бабушки с дедушкой.
Возможно, этот самый дедушка, будучи мальчишкой, бегал за странным человеком без возраста, независимо от сезона всегда одетым в длинное старое неопределенного фасона пальто, давно потерявшее и цвет, и форму.
А ведь в Самаре всегда хватало уличных сумасшедших и убогих. Почему же именно Пиня пользовался наибольшей симпатией жителей старой части города в 40-70-е годы прошлого века? Почему же именно он остался в памяти как самый колоритный самарский юродивый, нетитулованный «почетный гражданин Самары»? Что в нем было такого особенного?
Человек-загадка. Человек-легенда. Человек-фантом. Никто не знал его возраста. Никто не знал его прошлого. Точно о нем НИКТО НИЧЕГО не знал. Откуда он взялся? Куда исчез?
Были самые нелепые предположения, слухи, сплетни. Осталось единственное фото, сделанное скрытой камерой (он очень не любил, когда его фотографируют) на Ленинградской, около книжного магазина №1 в 1976 году.
Каким же на самом деле был легендарный Пиня Гофман? Или по другим данным Гойфман?
Представьте себе мужчину неопределенного возраста, небольшого роста, довольно грузного, с брюшком, с большим горбатым носом и оттопыренными ушами, очень сутулого, с впалой грудью и втянутой в плечи головой, которая, как у всякого правоверного еврея, всегда была покрыта: в летнее время засаленной фетровой шляпой с опущенными полями, а зимой списанной военной шапкой ушанкой или просто старым треухом.
Кроме выраженного слабоумия, несчастный страдал, если можно так выразиться, двигательным психозом: он должен был все время двигаться. Правда, как оказалось впоследствии, благодаря этой своей особенности он прожил очень долго. Своей неповторимой походкой он чаще всего следовал по улице Панской (Ленинградской), Николаевской (Чапаевской) и Дворянской (Куйбышевской) с оттопыренными, отвислыми всегда набитыми едой карманами. Он таскал в них хлебные корки, фрукты, овощи, бутылки с молоком или водой. Продукты в карманах часто портились, особенно летом, в жару, но Пиню это ничуть не расстраивало. Наоборот, он страдал, как маленький ребенок, когда те, кто его опекал, начинали освобождать его бездонные карманы от испорченной пищи.
«Вот сейчас Пиня тебя в мешок посадит и унесет», грозили родители своим шаловливым чадам. А нелепость Пини просто вошла в поговорку: до сих пор можно услышать из уст самарских стариков: «Ну что ты ведешь себя, как Пиня. » или: «Вырядился, как Пиня. » Вырядиться, как Пиня, означало нацепить, например, на брюки шорты или две майки друг на друга.
Поскольку еда, продукты много значили в жизни Пини, то, конечно, интересно узнать, как он, слабоумный, решал нелегкую и для обычных людей проблему питания. Так вот, убогий Пиня решал ее очень мудро, в полном соответствии с известной поговоркой: «Не имей 100 рублей, а имей 100 друзей». Короче говоря, он питался во многих семьях, в основном еврейских. Не было, наверное, ни одного двора в Самарском районе (в Ленинский район он заходил реже), где бы ни побывал Пиня. У него было нечто вроде графика посещений: в понедельник он столуется у Рабиновичей, во вторник у Левиных, в среду у Залмановичей, в четверг у Гольдфайнов и т.д.
Любил Пиня ходить и на Хлебную площадь. Там был продуктовый рынок, и местные продавцы никогда не отказывали в еде юродивому. Подкармливали его и на Троицком рынке. Торговцы давали ему продукты, поили молоком и говорили: «Пиня, зачем ты таскаешь с собой еду, приходи на рынок в любое время, мы будем тебя кормить». Но, видимо, ужас перенесенного когда-то голода остался в расстроенном мозгу Пини доминантой номер один.
Несмотря на голодные военные годы и не шибко хлебосольные послевоенные, не было случая, чтобы кто-то отказал Пине, если он, заходя поутру в коридор выбранного им дома, молча стоял, ожидая, когда его покормят.
Вряд ли Пиня читал Булгакова, но действовал строго по завету Воланда: «Никогда ничего не просите. Сами предложат, и сами все дадут».
Так как последние лет 30 своей жизни он жил в синагоге на улице Чапаевской, то, естественно, кормили его в первую очередь жители двора, окружавшего синагогу. Их Пиня знал по именам. И, стоя во дворе, кричал: «Фаня, чаю!» А уж по еврейским праздникам его всегда ждал большой кусок нежнейшего торта домашней выпечки, сладости и другие вкусные блюда.
Как рассказывает журналистка Светлана Внукова, на городском транспорте Пиня ездил бесплатно, вставляя в петлицы пальто старые автобусные и трамвайные билеты, реже номерки от банных тазов (мир не без добрых людей, и кто-то из них водил его мыться в баню). Его никогда не штрафовали, так как, во-первых, с него нечего было взять, а во-вторых, при виде по-детски невинных ясных глаз Пини и старого трамвайного билета в петлице сердиться было нельзя.
Представьте себе, он был неравнодушен к прекрасному полу об этом говорят многие, но знаки внимания выражал как-то уж очень нетрадиционно. Он не мог петь красоткам серенады (обделив его во всем, Бог не дал ему еще и красивого голоса), поэтому часто свистел вслед красивым девушкам или молодым женщинам. Мог, проказник этакий, осторожно прикоснуться, легонько ущипнуть, дернуть за одежду, даже взять за локоток как бы прося обратить на него внимание.
Нередко Пиню заставали на стадионе, что соседствовал с Воскресенским рынком (ныне Самарская площадь). На стадионе стояли две длинные-длинные скамейки, на которых во время матчей дворовых команд сидели многочисленные и очень активные болельщики, и Пиня сидел среди них, произнося фразы, некоторые из которых пошли в народ, да так в нем и остались.
«Говорил вам Пиня: городите бутсы», бормотал, скажем, юродивый, и завсегдатаи стадиона просвещали несведущих: Пиня недоволен игрой, и «городить бутсы» означает на «пинином» языке правильно ставить «стенку» во время штрафного – «бутсы к бутсам».
По негласному закону Пиню никому не дозволялось обижать, редкие его обидчики бывали жестоко биты свидетелями «безобразия».
Редактор областной кинохроники Борис Кожин вспоминает о сцене, которую он наблюдал собственными глазами у пивного киоска на углу Чапаевской и Ленинградской. Пиня, идя из синагоги, зачем-то подошел к очереди. Кому-то он не понравился и ударом в лицо был сбит с ног (много ли надо старому Пине?). Тут же за старика вступился какой-то здоровенный двухметровый детина из той же очереди: «Ты за что Пиню ударил, гад?» Его тут же поддержали еще два-три мужика из очереди. Но тут произошла удивительная вещь: пострадавший Пиня поднялся с земли и стал заступаться за своего обидчика. Многие ли «нормальные» люди поступили бы так же.
Пиня был спокойным и добродушным человеком и никогда не внушал страха, как это порой бывает с сумасшедшими. Даже маленькие дети его не боялись. Наоборот, казалось, что они понимали его лучше, чем взрослые. И знавшие Пиню старики припоминают, с каким любовным вниманием этот слабоумный старый еврей, по-своему трогательный и, в сущности, беззащитный, наблюдал за игрой детей и улыбался, слушая их смех. Не потому ли, что сам в душе остался ребенком? А может быть, он видел в них своих неродившихся детей? И вместе с тем, встречаясь иногда с внимательным взглядом его светлых глаз, некоторые испытывали замешательство. В его взгляде вдруг на какие-то мгновенья появлялось нечто странное, потустороннее, непонятное большинству окружавших его «обычных» людей.
Рассказывает журналистка Вероника Чурсина:
Оправившись после перенесенной трагедии, Пиня начал ходить по старой части города. Так и бродил, посвистывая, по самарским улицам. К нему привыкли, его даже, жалея, полюбили, и всем казалось, что он будет жить вечно.
Но беда пришла, как всегда, не с той стороны, с которой ее ждешь: в синагоге каждый год весной перед веселым праздником еврейской Пасхи, связанным с освобождением древних евреев из египетского рабства, пекли мацу. Иногда этот процесс контролировала городская санэпидемстанция, и в ходе очередной проверки ее сотрудники обнаружили, что рядом под лестницей дремлет грязный Пиня. И тогда они составили акт о нарушениях, оштрафовали синагогу и запретили Пине здесь жить. Отстоять старика не удалось, и беднягу отправили в дом для престарелых под Сызранью. Говорили, что несколько раз он пытался бежать оттуда в Самару, на родную Чапаевскую улицу. Его ловили и возвращали. А он снова пытался бежать.
Вскоре, в конце 70-х, Пиня умер. Почему-то мне кажется, что он умер в дороге. Нет, не умер, а просто тихо ушел в лучший из миров. Не вынес разлуки с Самарой, не вынес отлучения от старых дворов, с которыми Пиня так сроднился, и ушел.
Доброта, сострадание и желание помочь хранили не только Пиню, они всем нам помогали выжить в те мрачные годы, сохраняя в нас людей.
Пиня ушел. Наверное, потому, что мы стали хуже. Прости нас, Пиня!
Но Пиня не забыт. Дух Пини до сих пор жив в старой Самаре. И иногда летом, проходя по утопающей в зелени вековых деревьев Чапаевской и минуя арку, ведущую в синагогу, невольно вздрагиваешь: а вдруг оттуда опять выйдет своей неторопливой ковыляющей походкой старый добрый Пиня и свистнет тебе в ухо, нет в самое сердце».