Как набоков и байрон скитаться
Анализ стихотворения “Как Набоков и Байрон скитаться” Тимура Кибирова (Литература XX века)
Стихотворение Тимура Юрьевича Кибирова, русского поэта-концептуалиста и переводчика, “Как Набоков и Байрон скитаться” повествует о жизни лирического героя, его размышления о прожитых годах и наступающем будущем.
Лирический герой в данном произведение противоречивый. В начале он сравнивает себя с Набоковым, русским и американским автором, создавшим себе образ высокомерного писателя, и Байроном, английским поэтом-романтиком, покорившим воображение всей Европы своим «мрачным эгоизмом». А после говорит, что “все больше страшит его грубость”, что он больше не находит удовольствия в насмешках над другими и что он больше не хочет странствовать, а желал бы просто осесть на одном месте. Эти противоречия говорят о внутреннем конфликте самим с собой лирического субъекта. Он утерял свои старые идеалы и не нашел новые(новых).
“Годы и столетья” заглушили в герое тягу к надменному поведению, его бойкость и желание жить ради себя и своей славы. Лирический герой “навсегда присмирел”, в нем угасло рвение к жизни.
И герой соглашается с мнением “бойкого критика”, который сравнивает его с героем романа в стихах “Евгений Онегин” А. С. Пушкина Владимиром Ленским. Лично я не согласна с данным сравнением, так как Ленский жизнелюбивый и чувственный человек, которого, к сожаленью, можно легко разочаровать и обмануть, вовсе не безропотный и смирный. Поэтому данное сравнение, с моей точки зрения, является семантическим диссонансом.
Подводя итог, мы получаем рассказ о жизни лирического героя, который находиться вне временного пространства и в тоже время вновь оживает во времени. Герой теряет свои старые нравственные ценности и находит новые не путем катарсиса, а путем монотонно прожитых дней.
Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
Как набоков и байрон скитаться
Стихотворение Тимура Юрьевича Кибирова, русского поэта-концептуалиста и переводчика, “Как Набоков и Байрон скитаться” повествует о жизни лирического героя, его размышления о прожитых годах и наступающем будущем.
Лирический герой в данном произведение противоречивый. В начале он сравнивает себя с Набоковым, русским и американским автором, создавшим себе образ высокомерного писателя, и Байроном, английским поэтом-романтиком, покорившим воображение всей Европы своим «мрачным эгоизмом». А после говорит, что “все больше страшит его грубость”, что он больше не находит удовольствия в насмешках над другими и что он больше не хочет странствовать, а желал бы просто осесть на одном месте. Эти противоречия говорят о внутреннем конфликте самим с собой лирического субъекта. Он утерял свои старые идеалы и не нашел новые(новых).
“Годы и столетья” заглушили в герое тягу к надменному поведению, его бойкость и желание жить ради себя и своей славы. Лирический герой “навсегда присмирел”, в нем угасло рвение к жизни.
И герой соглашается с мнением “бойкого критика”, который сравнивает его с героем романа в стихах “Евгений Онегин” А. С. Пушкина Владимиром Ленским. Лично я не согласна с данным сравнением, так как Ленский жизнелюбивый и чувственный человек, которого, к сожаленью, можно легко разочаровать и обмануть, вовсе не безропотный и смирный. Поэтому данное сравнение, с моей точки зрения, является семантическим диссонансом.
Подводя итог, мы получаем рассказ о жизни лирического героя, который находиться вне временного пространства и в тоже время вновь оживает во времени. Герой теряет свои старые нравственные ценности и находит новые не путем катарсиса, а путем монотонно прожитых дней.
Текст книги «Стихи о любви»
Автор книги: Тимур Кибиров
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Переложение псалма
Нет мочи подражать Творцу
здесь, на сырой земле.
Как страшно первому лицу
в единственном числе.
И нет почти на мне лица.
Последней буквы страх.
Как трудно начинать с конца
лепить нелепый прах.
Тварь притворяется Творцом,
материя – Отцом.
Аз есмь, но знаю – дело швах
перед Твоим Лицом.
«Для того, чтоб узнать…»
«Для того, чтоб узнать,
что там есть,
за полночным окном,
надо свет потушить.
Потому-то, быть может,
и не видим мы Бога,
а только свое отраженье.
Надо все потушить.
Только стоит ли Он
погруженья во тьму?»
Вот такие вот пошлости
я писал лет семнадцать назад.
«Хорошо бы сложить стихи…»
Хорошо бы сложить стихи
исключительно из чепухи,
из совсем уж смешной ерунды,
из пустейшей словесной руды,
из пустот, из сплошных прорех,
из обмолвок счастливых тех,
что срываются с языка
у валяющих дурака –
чтоб угрюмому Хармсу назло
не разбили стихи стекло,
а, как свет или как сквозняк,
просочились бы просто так,
проскользнули б, как поздний луч
меж нависших кислотных туч,
просквозили бы и ушли,
как озон в городской пыли.
«Однажды зимней ночью, возвращаясь…»
Смерть, старый капитан, в дорогу! Ставь ветрило!
Однажды зимней ночью, возвращаясь
с какой-то вечеринки развеселой
(наверно, с дня рожденья Семы), выйдя
из перехода у метро «Коньково»,
спустившись по ступенькам заснеженным
к универсаму нашему, наткнулись
на человека мы.
В нелепой позе
лежал он на неоновом снегу.
Жена моя рвалась ему помочь,
а я брезгливо и трусливо шаг
прибавил и ее увлек с собой.
Но, выйдя с Томом через пять минут,
я все-таки вернулся. Глупый пес
при виде человека вдруг завыл,
стал пятиться и рваться с поводка.
Опасливо я подошел и понял,
пошевелив его, что это труп…
Наутро Ленке рассказали тетки
в молочной кухне, как же все случилось.
Три алкаша (два из которых братья)
весь день в предбаннике универсама
скрывались от мороза и бухали.
Перед закрытьем выставили их.
Один из братьев был уже готов.
Его-то и оставили валяться,
отправившись в соседний магазин.
Ну и забыли, видимо.
«Как Набоков и Байрон скитаться…»
Как Набоков и Байрон скитаться,
никогда никого не бояться,
и всегда надо всем насмехаться
Вот таким я хотел быть тогда.
Да и нынче хочу иногда.
Но все больше страшит меня грубость,
и все меньше смешит меня глупость
и напрасно поют поезда –
я уже не сбегу никуда.
Ибо годы прошли и столетья,
и успел навсегда присмиреть я,
и вконец я уже приручился,
наконец презирать разучился.
Бойкий критик был, видимо, прав,
старым Ленским меня обозвав.
На день рождения жены
Сказал поэт: служенье муз
не терпит брачных уз.
Но мне свобода дорога,
я музам не слуга!
Я им не только не служу,
я в черном теле их держу!
Поэтому для куражу
я так тебе скажу:
Amour, exil – конечно, гиль,
любовь, разлука – скука.
Но ты, мой друг, наоборот,
любезна мне который год,
как пастила и цуккерброд.
Вот.
«Хорошо бы…»
Хорошо бы
крышкой гроба
принакрыться и уснуть.
Хорошо бы.
Только чтобы
воздымалась тихо грудь.
И неплохо бы, конечно,
чтобы сладкий голос пел,
чтобы милый друг сердечный
тут же рядышком сопел!
Вот такую песню пела
мне Психея по пути,
потому что не хотела
за картошкою идти.
«Потешная зависть поэтов…»
Потешная зависть поэтов,
и женщин внимательный взгляд.
Послушай, ведь ровно об этом
мечтал ты полжизни подряд.
Так что ж ты не весел, врунишка?
И чем же ты так раздражен?
И злобно шипит твоя книжка
одышке твоей в унисон.
«Вот смотрю я на молодежь…»
Вот смотрю я на молодежь –
в настоящий февральский мороз
ходят дурни без шапки!
Уши красные. Нос в соплях.
А девчонки – увы и ах! –
не жалеют придатки.
Лучше б брали пример с меня.
Я на улице не был три дня.
Что ж по стуже мотаться?
Я на кухне сижу и злюсь,
а когда не злюсь, то боюсь,
«Примой» дую в седеющий ус
и читаю нотации.
«Под собою почуяв страну…»
Под собою почуяв страну,
мы идем потихоньку ко дну.
Как же так получилось, ребята?
Может, сами мы в чем виноваты?
Смотришь – вроде страна как страна.
А присмотришься – бездна без дна!
Без конца и начала, без края.
Но и мы-то ведь не самураи,
не эсквайры, мил друг, не графья.
Так что неча канючить, друзья!
По прочтении «Красного колеса»
Все теперь мне ясно: Керенский – паскуда,
Милюков – зануда, рохля Государь,
молодец Кутепов! Только вот покуда
мне одно еще не ясно, так же как и встарь.
И вопрос все тот же нависает грозно,
а ответить четко не хватает сил:
слишком рано все же или слишком поздно
Александр Освободитель нас освободил?
Подражание Некрасову Н. А.
В полночный час, такси ловя,
я вышел на Тверскую.
Там проститутку встретил я
не очень молодую.
Большущий вырез на груди,
малюсенькая юбка.
И Музе я сказал: «Гляди!
Будь умницей, голубка!»
Наркологическое
По улице Островитянова,
решившись добавить еще,
в компании Кукина пьяного
я, пьяный, за водкою шел.
Ночной небосвод грязно-розовый
накрыл Юго-Запад родной.
Я тупо дивился на звезды
и цели не видел иной.
И думал я думу… и думал…
не мог я додумать ее.
А скорбь и казарменный юмор
боролись за сердце мое.
Так, дольнею похотью движим
и в горние выси влеком,
в компании Кукина Миши
я плелся – дурак дураком.
Асфальт отражал глянцевито
ночную коньковскую шваль.
И все было сердце открыто,
и пело оно, как рояль.
«Юноша бледный, в печать выходящий…»
Юноша бледный, в печать выходящий,
дать я хочу тебе два-три совета.
Первое дело – живи настоящим,
ты не пророк, заруби себе это.
И поклоняться Искусству не надо.
Это уж вовсе последнее дело!
Экзюпери и Батая с де Садом,
перечитав, можешь выбросить смело.
Историософское
Умом Россию не понять.
Равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию,
объединенную Германию –
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить.
Нет, верить можно только в Бога.
Все остальное – безнадега.
Какой бы мерою ни мерить,
нам все равно досталось много –
в России можно просто жить,
Царю, Отечеству служить.
Подражание Некрасову В. Н.
Опять поэт Щуплов меня бранит!
И что ему я дался? Непонятно.
То с Резником каким-нибудь сравнит,
то графоманом обзовет печатно.
В слепящем блеске гения и славы
безжалостно гнобит меня Щуплов.
Ну что ему я сделал, Боже правый?
Я даже не читал его стихов.
С наступающим!
Восьмое марта близко-близко!
А денежек-то нет как нет.
Вместо букетов и конфет
дарю тебе сию записку!
А в ней хотел бы я сказать,
что ты достойна лучшей доли,
чем по моей и Божьей воле
такие глупости читать.
Что в сей юдоли бесталанной
ты, как я вижу, лучше всех,
что нету участи желанней
делить с тобой и смех и грех!
Хотя в скитаньях несуразных
знавал я дам разнообразных
за три десятка долгих лет,
тебе, мой друг, соперниц нет
средь юных дев и жен прекрасных!
Вон ту любить – тяжелый крест,
та – ничего, но без извилин,
у этой – все что надо есть,
но бюст избыточно обилен.
Лишь ты, ах, Делия моя,
ласкаешь глаз, и нос, и ухо,
брожу ли я в ночи под мухой,
лежу ли на диване я.
Так разреши же, друг сердечный,
тебя неистово обнять
и в праздник Женственности Вечной
успехов новых пожелать!
Историко-литературный триптих
Ната, Ната, Натали.
Дал Данзас команду «Пли!»
По твоей вине, Натуля,
вылетает дура-пуля.
Будет нам мертвец ужо –
закатилось наше все!
Просто все буквально наше…
Что ж ты делаешь, Наташа?
Виновата ли ты, виновата ли ты?
Может, Пушкин во всем виноват?
Ты скажи, Натали, расскажи, Натали,
чем же люб тебе кавалергард?
Целовал-миловал, целовал-миловал…
Но и Пушкин тебя б целовал!
На балы б отпускал, ревновать бы не стал.
И Мадонной тебя он назвал.
Пока в подлунном мире
жив будет хоть один
бряцающий на лире
беспечный господин,
найдется и Наташа,
и счастливый певец
увидит в ней все так же
чистейший образец.
И так же – эка жалость! –
она не даст ему,
чтоб медом не казалось
служенье строгих муз.
Гендерное
«Здрасте пожалуйста! Это с какой это, собственно, стати…»
Здрасте пожалуйста! Это с какой это, собственно, стати
ты целый день провалялся, безумец, в кровати?
Ты почему до сих пор не умылся, еще не побрился?
Только вставал покурить – и обратно валился.
Это еще что за новость – «Я плачу, я стражду!»?
Глупости эти я слышал уже не однажды.
Да ни хрена ты не страждешь, ни капли не плачешь.
Аспид ползучий.
Облак ходячий.
Камень лежачий.
Постмодернистское
Все сказано. Что уж тревожиться
и пыжиться все говорить!
Цитаты плодятся и множатся.
Все сказано – сколько ни ври.
Описано все, нарисовано.
Но что же нам делать, когда
нечаянно, необоснованно
в воде колыхнулась звезда!
И ветвь колыхнулась черемухи
(об этом уж вовсе нельзя!),
как прежде все так же – без промаха
слезя и мозоля глаза!
И бюст колыхнулся пленительный,
и сердце колышется в такт.
Внимательно и вразумительно
описано все. Но не так!
Не мной. Не тебе адресовано.
Кустарники. Звезды. Вода.
Все сказано, все стилизовано.
Но это, дружок, не беда!
Ведь все колыханья, касания,
мерцанья Пресветлой слезы
опять назначают свидание
и просятся вновь на язык.
«…потому что я…»
…потому что я,
в отличие от чукчи, не писатель –
читатель, зритель, слушатель, старатель,
молитвенный – не смейся ты! – предстатель,
и заклинатель этого огня,
который там, внизу, пока таится,
в торфяниках крепчает и ярится,
там, под ногами, зреет в тишине.
Надпись на книге «Улица Островитянова»
Я хочу быть понят тобой одной.
А не буду понят, так что ж –
постараюсь быть понят родной страной.
Это проще гораздо, ведь ей, смурной,
можно впарить любую ложь.
Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной
нам указали путь. Но, други, умирать
я что-то не хочу… Вот кошка Катерина
с овчаркою седой пытается играть.
Забавно, правда ведь? Вот книжка про Шекспира
доказывает мне, что вовсе не Шекспир
(тем паче не певец болгарский Бисер Киров)
«to be or not to be?» когда-то вопросил,
а некий Рэтленд, граф. Ведь интересно, правда?
А вот, гляди – Чубайс!! А вот – вот это да! –
с Пресветлым Рождеством нас поздравляет «Правда»!
Нет, лучше погожу – чтоб мыслить и страдать.
Ведь так, мой юный друг. Вот пухленький ведущий
программы «Смак» дает мне правильный совет
не прогибаться впредь пред миром этим злющим.
Ну улыбнись, дружок! Потешно, правда ведь?
И правда страшно ведь? И правда ведь опасно?
Не скучно ни фига! Таинственно скорей.
Не то чтоб хорошо. Не то чтобы прекрасно –
невероятно все и с каждым днем чудней!
«Dahin! Dahin!» – Уймись. Ей-богу надоело.
Сюда, сюда, мой друг! Вот полюбуйся сам,
как сложен, преломлен, цветаст свет этот белый!
А тот каков – и так узнать придется нам.
Лень-матушка спасет. Хмель-батюшка утешит.
Сестра-хозяйка нам расстелит простыню.
Картина та еще. Все то же и все те же.
Сюжет – ни то ни се. Пегас ни тпру ни ну.
Но – глаз не оторвать! Но сколько же нюансов
досель не знали мы, еще не знаем мы!
Конечно же to be! Сколь велико пространство,
как мало времени! Пожалуйста, уймись.
И коль уж наша жизнь, как ресторан вокзальный,
дана на время нам – что ж торопить расчет?
Упьюсь и обольюсь с улыбкою прощальной.
И бабки подобью. И закажу еще.
И пламень кто-нибудь разделит поневоле.
А нет – и так сойдет. О чем тут говорить?
На свете счастье есть. А вот покоя с волей
я что-то не встречал. Куда ж нам к черту плыть!
Конец
Нотации
1999
Большинство стихотворений, вошедших в эту книгу, написано во время пребывания автора на острове Готланд под гостеприимной кровлей Балтийского центра писателей и переводчиков. Пользуясь случаем, автор выражает признательность Гуниле Форстен, Лене Пастернак и Юхану Эбергу за замечательное времяпрепровождение.
Инвентаризационный сонет
Время итожить то, что прожил,
и перетряхивать то, что нажил.
Я ничегошеньки не приумножил.
А кое-что растранжирил даже.
Слишком ты много вручил мне, Боже.
Кое-что я уберег от кражи.
Молью почикано много все же.
Взыскано будет за все пропажи.
Я околачивал честно груши –
вот сухофрукты! Они не хуже,
чем плоды просвещенья те же,
лучше хранятся они к тому же.
Пусть я халатен был и небрежен –
бережен все же и даже нежен.
«Это конечно же не сочинения…»
Это конечно же не сочинения
и не диктанты, а так, изложения.
Не сочинитель я, а исполнитель,
даже не лабух, а скромный любитель.
Кажется, даже не интерпретатор,
просто прилежный аккомпаниатор.
Так и писать бы:
«ПОЭТЫ РОССИИ И МИРА.
Аккомпанирует Т. Ю. Кибиров на лире».
Письмо саше с острова Готланд
Пап, да я Россию люблю… но лучше бы она была, как Италия.
Поздня ноченька. Не спится.
Черновик в досаде рву.
Целый месяц, как синица,
тихо за морем живу.
Не смотрю я целый месяц
ОРТ и НТВ.
Шастаю себе по лесу,
чисто-чисто в голове.
Я давно уже не знаю,
что Бордюжа? как Чубайс?
По-над морем я гуляю,
созерцаю пеизаж.
В одиночестве я гордом
вдоль по берегу брожу,
но совсем не Чайльд Гарольдом,
а Снусмумриком гляжу.
Среди сосен, искривленных
ветром Балтики седой,
средь утесов обнаженных
ходит-бродит папа твой.
Зайцев видел я раз десять
и без счета лебедей.
Радуюсь, что целый месяц
не видал почти людей.
Шведки, впрочем, симпатичны.
Но не очень. Не ахти.
Лучше вас, русскоязычных,
мне, пожалуй, не найти.
По тебе скучаю, Санька,
чипсы ем и колбасу,
и, как Дмитрий Алексаныч,
каждый день стишки пишу.
Вечером за чашкой чая,
грустен, но отнюдь не пьян,
я со словарем читаю
старый английский роман.
Ровно в полночь с колокольни
звон несется – дзынь-ца-ца.
Спи, Сашулечка, спокойно,
не расстраивай отца.
Спи. Да будет сон твой светел.
Нрав да будет прям и чист.
Столько есть всего на свете,
только знай себе учись!
Вот ты хочешь, чтоб Россия
как Италия была –
я ж хочу, чтоб ты спесивой
русофобкой не росла.
Что ж касается России
и Италии твоей –
здесь, по-моему, красивей…
До свиданья, дуралей.
«Вот я гляжу из окошка на море…»
Вот я гляжу из окошка на море –
что-то там тает в каком-то просторе.
Или какое-то, может быть, горе?
Споря, и вторя, и с чем-то во взоре?
Вскоре? Не вскоре. Какой еще Боря?!
Просто напишем – Балтийское море.
Глянь, до чего же красиво оно!
Жаль, описать нам его не дано.
Запрещено.
Бригантина
за то, что вы убили моряка!
Уж не белеет мой парус.
SOS! Я торчу на мели.
Вроде не очень и старый,
а до чего довели!
Плыл одиноко и скоро,
вдруг неожиданно – хрясь!
Видно, какой-то Негоро
мой испоганил компас.
Кто сей Перейра коварный?
Как он прокрался на борт?
Мне не прийти в лучезарный
мой назначения порт.
Песня из к/ф «С любимыми не расставайтесь»
Промурлыкать бы, как Окуджава,
как Высоцкий, тебе прохрипеть –
ни богатства не надо, ни славы!
Я согласен вообще помереть!
Только чтоб над печальной могилой
заломила б ты руки свои,
заблажила бы, заголосила
от уже невозможной любви!
Тут, слезою горючей обрызган,
я б как выскочил!! – чтобы опять
под истошные вопли и визги
оголтело к тебе приставать!
И мурлыкать тебе Окуджавой,
и Высоцким хрипеть на ушко,
и, схватив тебя, в травы-муравы
бросить навзничь. А там и ничком.
Другу-филологу
Милый друг, иль ты не в курсе,
что все видимое нами,
даже если не по вкусу,
надо говорить словами.
Ведь пока его не скажешь,
милый друг мой, друг мой нежный,
будет всё такая каша –
безнадежно, неизбежно,
будет скучно беспредельно,
безобразно и безбожно.
Сделать жизнь членораздельной
только речь еще и может.
Так давай, пока не поздно,
помогать ей, бедолаге.
Треплется язык бескостный
славным флагом на «Варяге».
«Все-таки лучше всего…»
Все-таки лучше всего
социальная роль литератора
(в частности, лирика)
отражена
в басне Ивана Андреича
«Слон и Моська».
Но и в нижецитируемом
произведении Корнея Иваныча
образ писателя также весьма убедителен,
равно как и образ читателя:
«Взял барашек
карандашик,
взял и написал:
„Я мемека, я бебека,
я медведя забодал!“
А лягушка у колодца
заливается, смеется –
вот так молодец!»
Credo
Ты идешь к женщине? Захвати плетку, –
так говорил Заратустра.
А я говорю – закуску и водку!
Тебе будет весело, женщине – вкусно!
«Какой это символ, скажи мне, мудрец…»
Какой это символ, скажи мне, мудрец.
Неужто фаллический тоже?
А с виду не скажешь. Совсем не похоже.
Ишь как затаился, хитрец.
Понятно… Но вот не пойму одного,
открой ты мне тайну, пожалуйста:
а сам он – ну фаллос – он символ чего?
Наверно, совсем уж ужасного
чего-нибудь… Страшно глаза мне открыть –
куда ни посмотришь – стоит и торчит,
топорщится, высится. Или напротив –
то яма, то дырка, то пропасть!
Кассация
сумерки готика
тихо так тихо
готика
только
чайки кричат
сумерки Готланд
готика тихо
только чайки кричат
сумерки сумерки
умер
чайки кричат
умер умер
шмумер.
В общем, верлибры.
Свободные т. е. стихи.
Между прочим
16 строчек.
Можно и больше.
Это уж как записать.
А! Все равно ведь не очень
тут разгуляешься нынче.
Не платят собаки.
Может шведы какие
переведут?
Новости
Взвейтесь, соколы, орлами!
Полно горе горевать!!
Намибия с нами.
Опять.
«Разогнать бы все народы…»
Разогнать бы все народы,
чтоб остались только люди,
пусть ублюдки и уроды,
но без этих словоблудий,
но без этих вот величий,
без бряцаний-восклицаний.
Может быть, вести приличней
мы себя немного станем?
Страшно пусть и одиноко,
пусть пустынно и постыло –
только бы без чувства локтя,
без дыхания в затылок.
Из Вальтера Скотта
Папиросный дым клубится.
За окном – без перемен…
Здравый смысл мой, бедный рыцарь,
не покинь меня во тьме!
Опускай забрало к бою –
пусть они не видят глаз.
Проиграли мы с тобою.
Протруби в последний раз.
Чтоб, заслышав зов прощальный
и понявши, кто кого,
помянул Король печальный
паладина своего.
«Вор и волк…»
Вор и волк –
вас любила Марина.
Ну а я не люблю, пацаны.
Ваши стрелки, разборки, малины,
ваш Высоцкий – страшны и скучны.
Мент и пес –
я б любил вас, ребята,
но так странно сложилось у нас:
слишком часто менты вороваты,
звероваты собаки подчас.
«Против поэтов на этой странице…»
Против поэтов на этой странице
филиппикой должен был я разразиться.
Но я предпочел процитировать просто
Кукина Мишу, Гадаева Костю:
«Убей жену. Детей отдай в приют.
Минута – и стихи свободно потекут!»
«Это надо ж – две лучшие трети…»
Так вот дембеля ждут и считают,
сколько дней до приказа еще,
болт на службу – увы – забивают,
о гражданке в каптерке мечтают.
Но бывает неверен расчет.
Коль не будешь служить и стараться,
на себя же потом и пеняй,
не строчи уж потом апелляций,
можешь дембеля ты не дождаться
и в дисбат загремишь, раздолбай.
Из Зубницкого
Россия мати,
свет мой безмерный!
Хочу сказати
нелицемерно:
в тебе живу я,
тебя ревную,
какого ж хуя
еще взыскую?
Ну почему же?
Ведь мне не нужен
ни берег сенский,
ни, как поется,
берег турецкий,
и не претит мне
манер деревенский.
Я сам-то тоже
не шибко светский,
как Тредьяковский,
как Исаковский,
я сам таковский.
Такого ж сорта.
Какого ж черта
всегда сплошное
непониманье
у нас с тобою?
Есть, видно, что-то в тебе такое…
или во мне. Или в нас обоих.