Читать книгу современного автора Мария Воронова Вечно ты онлайн бесплатно без регистрации на нашем сайте drestime.ru в формате FB2, TXT, PDF, EPUB.

Судьба не по рецепту. Романы М. Вороновой
Как бы уверенно человек ни управлял своей жизнью, судьба порой делает слишком резкие повороты. В дружной семье Корсунских все было распланировано и роли дочерей распределены: умница и красавица Вера сделает блестящую партию генералу, а скромная Люда останется домашней девочкой, родительской отрадой. Только предназначенный для Веры жених внезапно выбирает Люду…

Мария Воронова

Вечно ты

Я прихожу на кладбище каждый день. Кладу свежие цветы взамен увядших, которые аккуратно выдергиваю из венков и букетов, густо покрывающих могильный холмик, поправляю траурные ленточки и пытаюсь убедить себя, будто это что-то значит. Не получается. Не с чего даже устать, чтобы хоть через мышечную боль и одышку прочувствовать смысл своих ежедневных походов. Может быть, этот смысл откроется мне позже, когда я поставлю настоящий памятник и разведу цветник?

Выбросив мусор в ржавый жестяной бак на перекрестке дорожек, возвращаюсь к могиле и сажусь на чужую скамейку, мысленно извиняясь перед ее владельцами, живыми и мертвыми. Лавочка шаткая, из двух бревнышек и наспех приколоченной к ним доски. От времени она завалилась вбок и стала похожа на военный самолет перед разбегом. И дерево с годами сделалось таким же серым, как военный самолет. В общем, конструкция ненадежная, но я все-таки сажусь. Плохо, если сломаю чужую вещь, но, с другой стороны, избавлю хозяев от необходимости падать с лавки.

Смотрю в небо, пытаясь помолиться или разглядеть там какой-то знак, но ничего не вижу, только скупое и бледное ленинградское солнце осторожно гладит меня по щекам.

Наверное, это плохо, что я ничего не чувствую возле его могилы. Никак не получается осознать, что этот холмик, украшенный цветами, лапником и траурными лентами, – место его последнего упокоения.

Зачем прихожу сюда, сама не знаю. Если загробная жизнь все-таки существует, то он думает обо мне всегда, а не только когда я навещаю его могилу. С глаз долой, из сердца вон – это не наш случай.

Нам приходилось расставаться, и расставаться надолго, судьба раскидывала нас по разным сторонам света, между нами бывали тысячи километров, а когда он уходил в автономку, то и многие метры тяжелой морской воды, но даже сквозь эти преграды мы чувствовали друг друга, были далеко, но все-таки рядом.

А теперь только пустота. Полтора метра мокрой серой глины разделяют нас надежнее, чем любые другие расстояния.

Не чувствую я его присутствия в этом живописном уголке кладбища, которое сдержанный ленинградский май уже раскрасил своей акварелью. На старом обрубке какого-то дерева пробиваются робкие побеги с новорожденными клейкими листочками. Жизнь побеждает, и я, наверное, должна утешаться, глядя на эту незамысловатую аллегорию. Только мне от этой правды жизни ни горячо ни холодно, никак.

Поправляю загнувшуюся ленточку, пытаясь убедить себя, что это как будто я подтыкаю ему одеяло, но не нахожу ничего общего между этими действиями. Вспоминаю свекровь, которая каждую осень просила его укутывать лапником могилу своего мужа, мы специально брали для этого отпуск с захватом сентября. Тогда мне в голову не приходило спросить ее, правда ли ей становится легче и спокойнее на душе от этого ритуала. Смерть, могилы, это для стариков, а мы с мужем были молоды и собирались оставаться таковыми вечно.

В этом удаленном уголке кладбища нет старинных памятников, как возле полуразрушенной церквушки. Вот там можно увидеть много интересного. На уходящих в землю надгробиях проступают сквозь мох трогательные эпитафии с ятями и твердыми знаками, скорбящие мраморные ангелы мирно соседствуют с жизнеутверждающей статуей ответственного партийного работника. Скульптор почему-то изваял его со свернутой в трубочку газетой в руке, так что не совсем понятно, собирается товарищ произносить речь или лупить кота за испорченные тапки. Образ интригует, и я всегда улыбаюсь, проходя мимо него, и думаю, каким он был при жизни. Что делать, когда теряешь единственного близкого человека, поневоле обзаводишься потусторонними приятелями.

Среди наших соседей великих людей, похоже, нет. Нас окружают кресты из серого бетона с эмалевыми фотографиями или с пустым овальным следом от них и скромные мраморные стелы. Оградки стоят впритык, отчего с высоты птичьего полета наш участок, наверное, похож на шаль, связанную из бабушкиных квадратиков. Кое-где виднеются жестяные пирамидки с красными звездами, правда, от долгих лет в суровых ленинградских туманах цвет скорее подразумевается, чем присутствует. Такие памятники называются обелисками, и, судя по ржавчине, последний поставили лет двадцать назад или еще раньше, а сейчас в моде прямоугольные надгробья, даже для тех, кто погиб при исполнении воинского долга. В перспективе это удобно, потом сын на нем подпишет мое имя, да и все. Как у соседей слева.

Мне немного неловко за свой суетный интерес, что я разглядываю памятники, как чужие сумочки и туфли, и что хочу сделать могилу красивой, хоть для мужа от этого ничего не изменится. Он так и останется мертвым.

Оглядываюсь и замечаю посетительницу, тоненькую девушку в старомодном платье с отложным воротничком. Кажется, я уже встречала ее возле свежей могилы, которая появилась здесь вскоре после нашей. После… Помню, когда я увидела среди серых надгробий пестрый нарядный холмик, понадобилось некоторое усилие осознать, что жизнь идет своим чередом, люди продолжают рождаться и умирать даже после того, как его не стало.

Девушка стоит возле могилы, неловко сутулясь и опустив глаза, видно, еще не обжилась в своем горе, а я разглядываю ее, как новенькую в классе. Русые волосы затянуты в хвост, открывая миру легкую изящную лопоухость, аккуратный носик чуть вздернут, а губы тонкие, но прихотливого рисунка. Не идеальная красота, но из тех лиц, на которые смотришь с удовольствием. Наверное, девушка сильно скорбит, и от этого кажется невзрачной.

Прикинув, как бы она выглядела с косметикой, прической и в модной одежде, я начинаю думать, кем она приходится нашему соседу. Задача непростая, тем более что я даже не знаю, кто там похоронен, мужчина или женщина, старый или молодой. Одно можно сказать почти со стопроцентной уверенностью – отношения были близкие, потому что если ты не горюешь по усопшему, то вечером среды найдешь себе более интересное занятие, чем поход на кладбище. Да и если горюешь… Я, например, хожу не за утешением, а просто потому, что не знаю, куда еще можно себя деть. Муж говорил, что всегда надо что-то делать и куда-то идти, особенно если делать нечего, а идти некуда. Вот я и иду. Но я уже пожилая, переделала почти все дела, которые положены женщинам в земной юдоли, а у девушки их наверняка еще непочатый край. Много есть для юности полезных занятий кроме как стоять в скорби и растерянности на краю могилы.

В выходные дни я прихожу по утрам, как все нормальные люди, и иногда встречаю возле этой могилки высокого мужчину с аристократически вытянутым лицом и красивой волной седых волос и женщину, которая в пятидесятые могла бы быть кинозвездой. Сразу понятно, что это муж и жена. Их сопровождает яркая молодая женщина, очевидно, дочь, которой повезло взять у родителей лучшее – отцовскую благородную стать и материнское изящество. Когда я здороваюсь с ними, они отвечают милостивым кивком, в котором благосклонность и запрет на дальнейшее общение сочетаются с аптекарской точностью. Уж не знаю, врожденное ли это умение или достигается годами тренировок, но в любом случае я не в обиде. Понятно, что их настоящее место там, возле часовни, среди ангелов и старинных мраморных плит, и только по злой прихоти судьбы они оказались на нашей пролетарской непрестижной окраине. И чернь в моем лице должна это понимать. Я и понимаю, тем более что видок у меня в последнее время затрапезный, так сразу и не скажешь, что высшее образование. Сначала переезд, потом ремонт, в общем, давненько мы не обновляли наш гардероб. Все мечтали, как наведем красоту и заживем… А получилось, что зажила я одна, интересно, значит ли это, что мечта сбылась наполовину? Короче говоря, и правда надо побродить по магазинам, чтобы не принимали за дремучую селянку, у которой всегда наготове шкалик за пазухой, чтобы помянуть прямо на могилке.

Девушка все стоит, неестественно сложив руки, а я все разглядываю ее, гадая, кем же они все друг другу приходятся, что связывает благородное семейство, девушку и покойника.

Как и наш, их холмик пока безымянный, можно, конечно, подойти поближе, почитать ленты на венках, но любопытство во мне пока еще не побеждает чувство приличия.

Наконец девушка ловит мой взгляд. Я улыбаюсь, она быстро улыбается в ответ и тут же отводит глаза, но я успеваю заметить, как удивительно хороша ее улыбка. На какую-то долю секунды я даже забываю, зачем я здесь.

Хмурясь, наверное, для того, чтобы нейтрализовать неуместную на кладбище улыбку, девушка поправляет венок и уходит, а я остаюсь сидеть, не замечая, как наступают незаметные майские сумерки. Вдруг вспоминаю, как в студенческие годы муж говорил про белые ночи – «очень низкий титр темноты». А потом мы уехали служить далеко от Ленинграда, да и химию подзабыли.

Вокруг становится совсем тихо, кажется, я осталась на кладбище одна из живых. Может быть, уже и ворота закрыли, но ничего страшного, в суровой и неприступной кирпичной стене неподалеку есть дыра, сквозь которую можно пролезть без особого риска получить травму или выставить себя на посмешище. В любой ограде есть тайный лаз, кроме той, что разделяет мир живых и мир мертвых.

* * *

Несмотря на сухую и солнечную погоду, туфельки оказались основательно испачканы серой глиной, и дома Люда сразу взялась за щетку, но, как ни старалась, присохшая грязь никак не хотела отходить, только глубже забивалась в швы и в рельеф подошв, придавая туфлям совсем уж затрапезный сиротский вид. Лев бы в обморок упал от такого зрелища, сверкающая чистотой обувь была для него едва ли не главным мерилом добра и зла…

Оттого, что она подумала о Льве в прошедшем времени, по спине пробежал холодок, Люда поежилась. Он жив, и думать надо о нем как о живом, а то, что они больше никогда не увидятся, совсем не важно.

Мятый жестяной тюбик явно был пуст, но Люда все-таки добыла из него пару молекул обувного крема. Так странно, еще год назад она спокойно ходила в чем попало, а теперь выйти из дому в нечищеной обуви для нее так же немыслимо, как в нижнем белье.

Люда торопилась, но все-таки не успела. Мама вышла из комнаты и, взглянув на осыпавшуюся с туфель грязь, сразу поняла, что дочь была на кладбище.

– Как трогательно, – усмехнулась мама, – а нас с отцом когда в гроб загонишь, тоже будешь на могилку ходить? Слезки проливать и умиляться?

Люда молча пошла за веником. Что тут ответишь? «Нет, не буду» и «да, буду» прозвучат одинаково издевательски. Умиляться… Само по себе слово вроде бы хорошее, но мама его всегда произносит так, будто выплевывает, и кажется, будто умиление – одно из самых позорных занятий, которым только может предаваться человек. Что ж, наверное, Люда и правда не имеет права ни на какие чувства, кроме стыда и вины.

Поспешно убрав в прихожей, Люда проскользнула в свою комнату и легла. Скорее бы наступила ночь, а за ней утро. Она быстренько соберется, пока все еще спят, и поедет на работу, а по дороге зайдет в универсам к открытию, наберет продуктов для передачки. Вдруг выбросят что-нибудь дефицитное? Хорошо бы копченую колбасу, но этот калорийный и долго хранящийся продукт бывает только в закрытых распределителях для номенклатуры и редко-редко в продуктовых заказах на предприятиях. Ну и если дружишь с работниками торговли, тоже можешь достать. В прошлой жизни у Льва все это было, но он никогда не пользовался, говорил, что подобные штучки превращают человека в лакея, каковым он категорически отказывается быть. Ну да что теперь об этом думать, официальный доступ к привилегиям закрыт, а прежние товарищи решительно вычеркнули Льва из своей жизни. Будто и не было у них никогда такого друга.

Завтра она купит на Невском шоколадных конфет для калорийности, но Лев мужчина, ему нужно мясо, и сладкое он вообще не любит. На рынке только если найдется что-нибудь подходящее, но там дорого, а денег не жалко, их просто нет. Отсутствуют. Зарплата ассистента кафедры невелика, и большая часть уходит в общий котел, остается как раз передачу собрать, но по магазинным, а не по рыночным ценам. В прежней жизни она попросила бы у родителей, они бы дали без всяких разговоров, но теперь, после всего, что она сделала, об этом не может быть и речи. Убийцам денег не дают.

Люда зажмурилась. Как стыдно, господи… Она должна предаваться угрызениям совести, а вместо этого думает о всяком житейском. Правильно бабушка называла ее холодной и бесчувственной эгоисткой, еще когда для всех остальных она была любимой девочкой. Раскусила внучку раньше других, но все равно любила.

Раньше так просто было жить, набедокуришь – не страшно, главное, осознать, раскаяться и попросить прощения. Рецепт проверенный. А в этот раз она даже осознать не может своей вины, поэтому родители и не прощают, хотя она к ним уже не раз приходила с повинной головой. Которую, по любимому присловью бабушки, меч не сечет.

Дверь скрипнула, приоткрываясь.

– Иди ужинать, – сказала Вера, как выплюнула.

– Спасибо, не хочу.

Вера вошла в комнату:

– Мы не КГБ, а ты не академик Сахаров, чтобы устраивать нам тут голодовки. Поверь, твои демонстрации никого не впечатлят и не заставят относиться к тебе иначе, чем ты заслуживаешь.

– Я просто не хочу есть, Верочка.

– Ты уже достаточно доставила родителям горя и хлопот, чтобы еще заставлять их волноваться о твоем здоровье, – отчеканила сестра, – поэтому изволь встать и выйти к столу.

Вера точно не собиралась возвращаться в столовую одна.

– Идем, – повторила сестра с нажимом, – думаешь, я в восторге оттого, что приходится сидеть с тобой за одним столом? Но я терплю, потерпишь и ты.

* * *

Внезапно меня приглашает пить чай сама Регина Владимировна. Я немного удивлена неожиданной милостью, но беру свою чашку и иду к ней в кабинет.

Регина Владимировна ставит на стол начатую коробку конфет, из которой опытные доктора уже съели самые вкусные, оставив только с пронзительно-белой помадкой, наливает чай и участливо смотрит мне в глаза. Может, искренне, но профессиональный интерес равновероятен.

– Как вы? – спрашивает она мягко. Пожалуй, слишком мягко.

– Спасибо, справляюсь, – говорю я с такой же профессиональной улыбкой.

– Вы очень хорошо держитесь, Татьяна Ивановна.

Я снова благодарю и беру одну конфетку. Да, технолог на этой кондитерской фабрике явно не страдал излишним человеколюбием, но из вежливости можно и потерпеть противный кисло-сладкий вкус во рту.

Повисает не то чтобы неловкая, но довольно длинная пауза, и Регина Владимировна смотрит на часы:

– О, рабочий день-то уже закончился! Так, может быть, по две морские капли?

Я невольно вздрагиваю, услышав из ее уст любимое выражение мужа, а начальница достает из шкафа бутылку коньяка, видимо хорошего, судя по красивой этикетке. Впрочем, врачу ее уровня плохой коньяк не носят.

– Давайте, Татьяна Ивановна, только Минздрав в моем лице предупреждает, что в вашем положении с алкоголем надо быть очень осторожной.

Закрываю глаза, якобы смакуя коньяк, а на самом деле – пережить неожиданно приятное воспоминание о том далеком времени, когда я была в положении по-настоящему. Так давно это было и так радостно, что как будто и не со мной.

– Очень осторожной, – повторяет Регина Владимировна, – женский алкоголизм неизлечим, как мы с вами каждый день имеем неудовольствие наблюдать.

– Спасибо за предупреждение, но я не чувствую особой тяги, да и старовата уже спиваться.

– Алкоголизму, как и любви, все возрасты покорны, – смеется начальница и убирает бутылку.

Я привстаю, но она удерживает меня.

– Давайте еще по чашечке чаю?

Я киваю. Мне торопиться некуда, Регине Владимировне, кажется, тоже.

Это высокая стройная женщина средних лет, обладающая удивительным бесполым шиком. Лицо с крупными правильными чертами свежее, без косметики, густые волосы с сильной проседью подстрижены так коротко и ровно, что издалека может показаться, будто начальница в стальной каске, сильные, классической лепки руки тщательно ухожены, но ногти без лака. Халат у нее тоже классический профессорский, двубортный, но шитый явно на заказ, и не из ситца, а из какой-то немнущейся импортной ткани. Строгий образ, но мужеподобной ее никак не назовешь. С другой стороны, и мужчина в таком виде не выглядел бы женственным.

– Мало что на свете есть такое же бесполезное, как непрошеный совет, – улыбается она, – но все же позволю себе его дать.

– А я с удовольствием приму его от вас.

– Помните, Татьяна Ивановна, целительную силу коллектива еще никто не отменял. Даже женского, – Регина Владимировна усмехается, – вы вообще не ждите горячего сочувствия.

– Господь с вами! Я человек сравнительно новый…

– Не в этом дело. Просто коллегам трудно вас жалеть, у нас половина разведенок, вторая вообще никогда не была замужем, а редкие семейные счастливицы завидуют вашему вдовьему положению, пожалуй, еще больше, чем одинокие. Такова жизнь, уж извините.

На всякий случай растягиваю губы в улыбке, пока до меня доходит горькая правда слов Регины Владимировны. Я и правда была слишком счастлива и почему-то решила, что так должно продолжаться всю мою жизнь, до последнего вздоха. Почему? С какой стати? Ведь по большей части женская доля у нас незавидная. Ты или вообще не находишь мужика, или молодой муж внезапно обнаруживает, что еще не готов к семейной жизни, и бросает тебя с ребенком, а если остается, то это еще не гарантирует тебе счастья. Алкоголизм, увы, неутомимо собирает свою жатву, и когда видишь жен наших пациентов, то так сразу и не скажешь, кто из супругов больше нуждается в медицинской помощи. В общем, для рекламы крепкой советской семьи они вряд ли подойдут.

– Я и не жду особого отношения, Регина Владимировна, – заверяю я.

– Вы ведете себя идеально, ни малейших претензий у меня к вам нет! Просто горе легче проживается среди людей и повседневных забот и хлопот. Я даже думаю, что вам было бы полезно взять какую-нибудь общественную нагрузку.

– Политинформацию? – кисло уточняю я.

– Хотя бы.

– Но я путаю Международный олимпийский комитет с Организацией Объединенных Наций, а имя нового президента Америки запоминаю ближе к концу его срока.

– Вот заодно и подтянете уровень сознательности, – начальница хмурит брови, как будто опечалена моим невежеством всерьез.

Перспектива каждую неделю готовить доклад о текущих событиях, да еще и приходить по средам на полчаса раньше, пугает меня до дрожи, и я снова уверяю начальницу в своей безнадежной аполитичности.

– Мне для жизни и работы, Регина Владимировна, вполне достаточно знать, что партия – наш рулевой и победа коммунизма неизбежна.

– Да?

– Да. Зачем еще забивать себе голову всякими нюансами, ведь политические убеждения не влияют на течение заболевания абсолютно никак. Что коммунисты, что монархисты, все болеют одинаково, это я прямо с гарантией могу утверждать.

Регина Владимировна с грустью смотрит на меня.

– Да, Татьяна Ивановна, – говорит она, – как у вас, терапевтов, все просто. У нас, психиатров, прямо скажем, по-другому.

Я пожимаю плечами:

– Кто на что учился.

Регина Владимировна выдерживает долгую паузу, во время которой я много о чем успеваю подумать. Например, о том, что не имею права ее осуждать, но говорить это вслух, конечно, неуместно, и я только улыбаюсь.

– Что ж, Татьяна Ивановна, хоть рабочее время кончилось, давайте все же на секундочку вернемся к делам нашим скорбным.

– Давайте! – Работать приятнее, чем вести душеспасительные разговоры.

Начальница передает мне историю болезни, довольно увесистую и уже изрядно потрепанную по углам.

– Нужно посмотреть пациента перед ИКТ.

Я киваю.

– И я вас попрошу отнестись к нему очень внимательно, – Регина Владимировна откашливается, – вдруг найдутся серьезные противопоказания?

– Конечно, найдутся, – беспечно начинаю я, но смотрю на титульный лист, и присказка, что нет людей здоровых, есть недообследованные, застревает у меня в горле.

Какие серьезные заболевания можно найти у генерал-майора ВВС, накануне поступления в психиатрическую больницу выписывавшего в небе мертвые петли? Задачка со звездочкой.

– Вот именно, – вздыхает Регина Владимировна, – но поскольку вы в свое время меня за него просили, то теперь и я вас попрошу.

– Кто ищет… – Я быстро просматриваю приемный статус и перехожу к небрежно подклеенным квиткам анализов. Насколько мне помнится, бедняга в свое время тренировался в отряде космонавтов, и вот уж действительно космическое здоровье. Обычно хоть пара показателей если не выходит из нормы, то находится у нижней или верхней ее границы, а тут везде эталон. Прямо хоть в палату мер и весов отправляй товарища в качестве экспоната.

– Буквально не к чему придраться, – морщится начальница.

– А это обязательно? Инсулин я имею в виду.

– Как вам сказать… Я пока не назначаю, но сами понимаете, пациент на контроле. Могут спросить, почему не проводим ИКТ, раз нет эффекта от нейролептиков, и на этот случай хотелось бы прикрыться. Ну и вообще, мало ли что со мной может случиться, больной перейдет к другому врачу…

Я снова пролистываю историю болезни, теперь уже обращая внимание не на соматический, а на психиатрический статус. Что ж, полет диагностической мысли ясен, раз бедняга, несмотря на все усилия врачей, не признает себя сумасшедшим, значит, заболевание прогрессирует, соответственно, требуется сменить или дополнить схему терапии, и ни одна компетентная комиссия не поймет пассивной позиции лечащего врача, который видел ухудшение, но ничего не предпринимал. А вот если в истории будет запись терапевта, что введение больших доз инсулина опасно для жизни данного больного даже при соблюдении всех необходимых мер предосторожности, то это уже совсем другое дело. Врач – добросовестный социалистический труженик – старался, искал варианты, но не судьба. Медицинские противопоказания – они такие, против них не попрешь.

– Ну вот рентгена органов грудной клетки нет, – хватаюсь я за соломинку.

– На медкомиссии флюорографию делал, года не прошло. Так даже если и сделаем свежий снимок, вряд ли у него там крупозная пневмония.

– И полость рта санирована?

– Будьте уверены.

– Может, хоть онихомикоз? – спрашиваю с робкой надеждой. – У военных это сплошь и рядом.

Регина Владимировна картинно разводит руками, мол, чего нет, того нет.

– Да, это вызов, – смеюсь я, – но мы не привыкли отступать. Знаете что? Я сейчас напишу, что у него жалобы на сухость во рту, жажду, частое мочеиспускание, клинически заподозрю диабет и назначу контроль сахара, ну а там уж натянем на нарушение толерантности к глюкозе, плюс хронический панкреатит нарисуем. Не первый раз.

Начальница хмурится:

– Вот именно, Татьяна Ивановна, не первый. Не боитесь?

– Чего? Что я выставляю необоснованные противопоказания? Ну так простите, меня еще в институте учили, что если человек не в гипергликемической коме, то большие дозы инсулина ему вводить противопоказано.

– Да, Татьяна Ивановна, не понимаете вы еще специфики нашей работы, – тонко улыбается Регина Владимировна.

Но мне уже трудно остановиться:

– Пока что я понимаю, что после инсулиновой комы у шизофреника гораздо меньше шансов выздороветь, чем у здорового – превратиться в полного идиота.

– На Западе уже двадцать лет назад доказали полную клиническую неэффективность ИКТ, а у нас она до сих пор приветствуется, – вздыхает Регина Владимировна и вполголоса добавляет: – Как любой метод, связанный с унижением и подавлением личности.

На всякий случай делаю вид, что не слышу. Мы обе знаем, что в наше время бессмертные строки «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» имеют не только тот смысл, что вкладывал в них поэт, но и гораздо более приземленный и грубый.

Достаю ручку и быстро накидываю стандартную консультацию. Жалобы, состояние, для уточнения диагноза необходимо…

– О, вы и биохимию назначили? – вздергивает бровь начальница. – Что ж, зная возможности нашей лаборатории, предвижу, что это отсрочка еще минимум на неделю.

– Неделя ничего не решает.

– Иногда нет, а иногда решает абсолютно все. Бывает, час решает.

– Или минута, – говорю я неожиданно севшим голосом.

– О, простите, простите, – она встает и мягким движением, в котором я чувствую больше профессионализма, чем мне бы хотелось, берет меня за локоть.

Улыбаюсь, мол, все в порядке. Во-первых, я далеко не в каждом слове вижу намек на безвременную смерть мужа, а во-вторых, и так помню о ней всегда. А сейчас, если честно, я думала о ребятах из организации «Молодая гвардия», которых расстреляли всего за неделю до освобождения Краснодона нашими войсками. Всего неделя, семь дней, которые в обычной суете пролетают так быстро, что и не заметишь, отняли будущее у этих юношей и девушек. Они совершили великий подвиг, но не успели полюбить, родить детей и состариться. С годами я все чаще думаю об этом, юношеское восхищение героизмом сменила старческая скорбь и сожаление, что из-за страшной войны двадцать миллионов человек не узнали простой жизни, которая, может быть, скучна, но ради нее рождается человек.

И если подумать, так ли уж правильно, что люди, лично знающие инопланетян, или те, кто всего лишь позволил себе усомниться в том, что коммунизм – идеал и панацея от всех проблем человечества, сидят у нас в закрытом отделении, а те, кто посылает толпы вчерашних детей умирать и убивать друг друга, управляют миром? Нет ли здесь, если подумать, какого-то подвоха?

* * *

Выйдя из метро, Люда сразу увидела щуплую фигурку в джинсах и ковбойке с закатанными рукавами. Стоя возле киоска Союзпечати, Варя ела эскимо, откусывая такими большими кусками, будто это был хлеб. На ногах, как всегда, стоптанные кеды, белые и тонкие, как пух, волосики забраны в небрежный хвост аптечной резинкой. «Росомаха с туристскими наклонностями» – так припечатала бабушка, мастерица метких характеристик.

В глаза она, впрочем, называла девушку Варенькой, но это точно было не про нее. Варенька – это кружевные зонтики и дачные веранды в прошлом веке, долгие чаепития и блузки с камеями, визитные карточки и дворянская честь, словом, та безвозвратно ушедшая эпоха, дух которой изо всех сил пытается сохранить Людино семейство.

А тут Варя, или, как называет ее Лев, Варища, а чаще просто Дщерь. Люде часто приходилось делать усилие, чтобы не назвать ее так в глаза, так подходило ей это имя с мощным и каким-то даже раскатистым Щ.

– Мороженку хочешь? – Варя забрала у Люды одну сумку, и прокатились мышцы на тонких, как веточки, руках. – Ого!

– Ого-то ого, да ничего вкусненького. Апельсины только, но он не любит.

– Не любит, – вздохнула Варя и быстро зашагала к припаркованной за перекрестком «Победе», – но витамины должен получать.

– Я еще печенья напекла, сухого, без начинки, вдруг примут в этот раз?

Варя решительно покачала головой:

– Нет, не примут. Люда, они ничего домашнего не берут, пора бы уж запомнить.

– Ну вдруг… Я так старалась…

– Даже просить не стану, – отрезала Варя, усаживаясь на водительское место.

Люда с некоторой неловкостью устроилась на переднем пассажирском.

– Варь, ну я еще понимаю – котлеты в прошлый раз не взяли…

– Кстати, спасибо, обалденно вкусные, – засмеялась Варя, – в последнее время не часто мне выпадает такая оказия – поесть домашнего.

Тут бы самое время заметить, что девушка обязана уметь готовить, и привести в пример себя самое, как человека, стряпающего обеды с восьмого класса, но Люда вместо этого только сказала, чтобы Варя забрала себе домой и печенье тоже, раз уж никак не получится пронести его мимо бдительных санитарок.

– Ой, спасибо!

– Но ты все-таки постарайся уговорить…

– Нет, Люда, даже пытаться не стану! – повторила Варя, с силой поворачивая ключ зажигания. – Санэпидрежим надо соблюдать. Они ж там не знают, мало ли как ты это печенье готовила, вдруг у тебя яйца сальмонеллезные, или панариций на пальце, или еще какая антисанитария?

– Варя, ты же знаешь, что у меня ничего такого нет. Я очень чистоплотная хозяйка!

– Но они-то этого не знают! И вообще, когда работаешь в сумасшедшем доме, лучше перестраховаться, потому что, я тебе скажу, что хуже пятидесяти психов могут быть только пятьдесят психов с поносом. Это реальный армагеддон, апокалипсис сегодня!

– Твой папа не псих.

– Да, но он там один такой на всю больницу.

– Ладно, ничего не поделаешь, – вздохнула Люда, вынимая из сумки пакет с печеньем и засовывая его в бардачок, где уже много чего разного было напихано. Когда они ездили со Львом, в ящичке царили чистота и порядок.

Как жаль, что мамы нет рядом! О, она бы заставила санитарочку принять передачу в полном объеме, с печеньем и со всем остальным, объяснила бы, что правила для черни, а благородным людям позволено чуть больше, чем низшему сословию, потому что они сами умеют себя контролировать и понимают, что к чему. И если уж несут домашнее печенье, то будьте уверены, что это идеальное печенье, в котором нет ни единого микроба и токсина, а, наоборот, сплошная польза. Она бы даже, наверное, и свидания добилась, несмотря на то, что по документам Льву никто. Вера тоже умеет поставить людей на место, а Люде этого полезного навыка бог не дал. Она сразу тушуется и отступает при первых признаках опасности, трусиха.

– Ты подождешь меня? – спросила Варя, выруливая на Невский.

– Конечно, как всегда. Позагораю, похожу по парку.

– Смотри только не углубляйся, – Варя улыбнулась, – весна, пора любви, психи на воле и полны сил.

– Они же за оградой.

– Ну не скажи. Когда хорошо себя ведут, их выпускают погулять. Не все же такие опасные, как папа, – Варя засмеялась, – однажды я ехала на велике мимо этой дурки, давно еще, до всего этого кошмара, и вдруг из кустов вываливаются два гаврика с таким блеском в глазах, что я сразу поняла – впереди ждет изнасилование, в лучшем случае кража велосипеда. Короче, никогда я с такой скоростью не крутила педали, ни до, ни после.

– Не догнали?

– Слава богу, нет. Но ты имей в виду, поэтому или в машине посиди, или хотя бы гуляй возле проходной, чтобы сразу добежать. Слушай, вот интересно, – перебила Варя сама себя, – я нисколько не верю во всю эту потустороннюю чушь типа предчувствий и экстрасенсов, и тем более никогда в жизни не думала, что кто-то из нашей семьи окажется дураком, но почему-то всегда мне было тоскливо, когда я проезжала мимо этой больнички. В детстве мы там постоянно на великах гоняли, и всегда мне становилось нехорошо.

– Рядом с больницами всегда грустно.

– Возле этой не так. Не грустно, тревожно скорее, не знаю, как описать. Именно что предчувствие, в которые я не верю.

Люде вдруг захотелось рассказать про свои предчувствия, но они уже подъезжали к больнице.

Когда Люда собиралась сюда первый раз, воображение рисовало небольшое здание с решетками на окнах, но оказалось, что психиатрический стационар представляет собой целый городок. За высоким забором громоздились высокие здания из серого кирпича, между ними росли пышные кусты, а возле проходной радовала глаз круглая клумба. В садике бродили люди в серых пижамах, и пока Люда безуспешно высматривала среди них Льва, заметила нескольких человек в инвалидных колясках, со странно вывернутыми руками и ногами. Как ей потом объяснила Варя, то были пациенты находящегося тут же психоневрологического интерната, и Люда долго еще находилась во власти странного чувства жалости, сочувствия и еще чего-то темного, то ли презрения, то ли отвращения, словом, такого, что необходимо было с корнем вырвать из души и что никак из нее не вырывалось. Потом, конечно, привыкла, научилась понимать, что это точно такие же люди, как она сама, просто им нужна помощь, чтобы жить нормально. Хотя реально получают они этой помощи ровно столько, чтобы не умереть прямо сейчас, государство лучше будет тратить деньги на содержание в психушке здорового человека, чем на нормальный уход за больными. Но и к этой крамольной мысли Люда уже привыкла.

С некоторыми пациентами она уже, как со старыми знакомыми, обменивалась через забор улыбками, и это было, конечно, глупо и самонадеянно, но Люде казалось, что если она подняла настроение больному человеку, то сделала хороший поступок. Так важно было убедиться, что в ней сохранилась хоть малая толика прежней хорошей девочки…

Сегодня никто из приятелей Люды не гулял, и она, пройдясь немного вдоль забора, устроилась на лавочке возле проходной, подставив лицо солнцу почти так же бездумно и безмятежно, как лежащая рядом рыжая кошка.

Почему-то сегодня не хотелось страдать и возмущаться, что ее не пускают на свидание, потому что официально она Льву никто.

Сначала Люда надеялась повидаться с ним хотя бы через забор, но оказалось, что пациентов закрытого отделения выводят на прогулку в специальном закрытом дворике, построенном так, что контакты с внешним миром исключены. Остается только переписка, да и та в любой момент может прерваться. Посчитают врачи, что встречи с дочерью плохо влияют на течение заболевания, и запретят. И не поспоришь. И всякая связь с миром прекратится, потому что в закрытом отделении нет ни почтового ящика, ни телефона-автомата.

Если бы Льва посадили в тюрьму, то там, ясное дело, тоже не сахар, но они с Варей хотя бы знали, сколько ждать. Приговор в десять лет ужасный, но он означает не только то, что человеку сидеть десять лет, но и то, что через десять лет он выйдет. А в психушке можно провести всю жизнь. Кроме того, заключенному можно жениться, а сумасшедшему нет. В тюрьме она бы с Львом быстро расписалась и пользовалась всеми правами законной жены, ездила бы на свидания, требовала пересмотра дела… А сейчас даже пожаловаться не на что и некуда, Льва ведь не судили, он никакой не преступник, совсем наоборот, кристально чист перед законом, просто сильно заболел, а больным место в больнице. Его ни в коем случае не наказывают, наоборот, ему помогают, лечат, на что тут жаловаться?

Коротко мяукнув, кошка спрыгнула с лавочки и вальяжно потрусила по своим кошачьим делам, держа хвост трубой. Прямо над головой Люды, тарахтя и тяжело перемалывая лопастями теплое майское небо, прошел вертолет, в котором за штурвалом (существовала отнюдь не нулевая вероятность) сидел бывший ученик или подчиненный Льва. Интересно, знает ли он, над кем пролетает? А если бы знал, то что бы сделал? Может, скинул бы веревочную лестницу, по которой Лев вскарабкался бы прямо в больничном халате, развевающемся на ветру, как королевская мантия? А из кабины к нему бы уже тянула руки Варя… Люду бы, как бесполезный балласт, не взяли на борт, оставили дожидаться на земле… Люда поморщилась, оттого что своими глупыми фантазиями, достойными комедий с Пьером Ришаром, превращает в фарс настоящую беду. Разве можно сейчас смеяться? Это непорядочно и неуважительно. Так же как и то, что она посматривает на часы. Это почти предательство, она должна ждать столько, сколько потребуется. Строго говоря, в этих поездках не было большого смысла, наоборот, лишняя нагрузка для Вари, которая из вежливости каждый раз подвозила Люду до самого дома. Варя училась на пятом курсе медицинского, где преподавала Люда, и спокойно могла в день свидания забрать передачку и письмо, а на следующий занести ответ. Так было бы всем удобнее, но Люда упрямо ездила, надеясь на чудо. Вдруг на проходной смилостивятся и пропустят или Льву разрешат гулять в больничном парке, и они увидятся хотя бы через чугунную решетку, или, самое сокровенное и самое невозможное, его признают нормальным и выпишут. Надежда глупая, вздорная и несбыточная, но так Лев знает, что она ее не теряет.

Наконец Варя вышла из проходной, махнула Люде и быстро зашагала к машине. Шнурок на одном кеде развязался и волочился по пыльному асфальту, но девушка не обращала на это внимания.

– Дай-ка я, – присев на корточки, Люда быстро завязала шнурки крепким и надежным бантиком.

– Прямо как настоящая мама, – вздохнула Варя, садясь за руль.

– Тебе неприятно это?

– Что ты, наоборот!

Варя протянула ей пухлый конверт, сложенный из тетрадного листа.

– Вот, возьми письмо. Говорит, только этим и спасается теперь. И книжки просит, прямо наш друг пиши-читай. Видать, сильно его припекло, до этого папуся только инструкции читал да приказы подписывал. А сейчас «Войну и мир» подавай, говорит, хочу припасть к истокам.

Люда потупилась. «Война и мир» дома, естественно, была, но родители точно не разрешат отнести ее в психушку, ибо там трудно обеспечить то бережное отношение к книгам, которое культивируется в семье. В магазине ее тоже не купишь, почему-то книга в дефиците, хотя, казалось бы, с одной стороны, русская классика без всяких идеологических подвохов, а с другой – девяносто процентов населения после школьных уроков литературы имеют к этому великому произведению стойкое отвращение. По идее, оно должно рядом с материалами съездов партии пылиться, но нет. Надо ловить, доставать… С другой стороны, время до следующего свидания можно посвятить не пассивному ожиданию, а активным поискам интересных книг. Появилась цель, поставлена задача, и это хорошо. Лев всегда говорил, что в трудной ситуации прежде всего надо определить цель, составить план, и следовать ему, тогда на страх времени не останется.

– Я ему для начала что-нибудь из библиотеки школьника подгоню, – сказала Варя, – для разминочки Гоголя там или Тургенева, а то с непривычки опасно рвануть такой серьезный вес.

Люда улыбнулась. Что ж, папа дал Льву прозвище Скалозуб не просто так. Тому, кто захотел бы поговорить с ним о литературе и прочих искусствах, Лев показался бы серым и скучным солдафоном из серии «блестящий сапог – победы залог», и, признаться честно, первое время Люда именно так о нем и думала. Дремучесть Льва немножко пугала, немножко вдохновляла, по вечерам, укладываясь спать, Люда мечтала, как мягко и неназойливо приобщит его к достижениям мировой культуры, так сказать, огранит этот алмаз. И Лев, естественно, будет ей страшно благодарен за свое превращение из солдафонской гусеницы в интеллигентную бабочку. К счастью, она не успела приступить к реализации своего плана до октябрьских праздников. В последний рабочий день сотрудники теоретического корпуса стихийно решили отметить годовщину свержения проклятого строя скромной выпивкой и закуской. Люда, всегда сторонившаяся подобных сборищ, не собиралась участвовать, но тут за ней как раз зашел Лев, остался и неожиданно оказался душой их преимущественно дамской компании, так что через полчаса Люда чувствовала себя примерно как старшая жена в гареме, и нельзя сказать, что это было неприятное чувство.

Произнеся несколько прямолинейных, но не пошлых тостов, Лев вдруг разговорился с Валерией Алексеевной, преподавательницей физики, и через минуту оппоненты уже стояли у доски, благо вечеринка проходила в учебном классе, и азартно, скрипя и стуча мелом, выписывали какие-то формулы. Насколько Люда могла уловить своим гуманитарным умом, речь шла о перегрузках, которым подвергается летчик. Поняла она это потому, что Лев изобразил на доске человечка в кресле, иначе вряд ли догадалась бы. К дискуссии быстро подключился Сергей Васильевич с кафедры нормальной физиологии, и у Льва нашлось, что ему сказать и что возразить. Банальная коллективная пьянка внезапно превратилась в интереснейшую научную дискуссию, за которой представители кафедры иностранных языков наблюдали с немым и слепым восторгом. Похоже, этот алмаз не так сильно нуждался в огранке, как думала Люда, и внезапно ей открылась простая истина – если человек не знает того, что знаешь ты, это еще не повод считать его дураком.

– Мы с ребятами завтра на Вуоксу идем, хочешь с нами? – перебила Варя ее воспоминания.

– Нет, спасибо, походы это не для меня.

– Да? А что тебе не нравится?

Люда пожала плечами.

– Правда, что? – не отставала Варя. – Ходить не любишь или в палатке ночевать?

– Не знаю, Варь, я ни разу не была в походе.

– Тогда как ты знаешь, что это не для тебя?

Люда снова пожала плечами, не зная, что ответить, ведь это само собой разумелось, что она домашняя девочка, скромная и чистая, и не станет предаваться свальному греху под дешевое вино и пошлые бардовские песни.

– Давай пойдем, – худая, как веточка, Варина рука стиснула ее плечо с неожиданной силой, – знаешь, как там здорово!

– Варь, ну какой из меня турист!

– Я потому тебя и зову, что в этот раз никаких навыков не надо. На электричке доедем, лодку возьмем, вот, по сути, и весь маршрут. А там на островке причалим, палатку поставим, и делай что хочешь. Никаких физических нагрузок. Ох, Людмила Игоревна, ты не знаешь, как там хорошо! Прямо вот сидишь и чувствуешь, как сквозь тебя мироздание протекает. Будто растворяешься в этой красоте…

Варя мечтательно вздохнула и тут же обматерила подрезавший ее грузовик.

Так заманчиво было согласиться! Увидеть красоты Вуоксы, о которых она столько слышала, но никогда не была, пообщаться с Вариными друзьями, окунуться в беззаботное студенческое веселье, которого она почти не видела в собственные студенческие годы, а главное, хоть на сутки выбраться из тягостной домашней обстановки, в которой каждая секунда словно колет тебя отравленной иглой… Хоть одним утром не красться в ванную, вздрагивая от каждого шороха с одной лишь только мыслью – привести себя в порядок и выйти из дому до того, как все проснутся…

Только нет у нее права на эту передышку. Мама правильно сказала, то, что по ее вине умер человек, не исправишь никакими извинениями, единственное, что Люда может сделать, – это не доставлять родным нового горя и волнений, а если она уйдет в поход с ночевкой, то мама с папой определенно будут волноваться. Поэтому надо терпеть.

– Подумай, Люд, ты точно не пожалеешь. Даже, если хочешь, мы с тобой на машине поедем, и я тебя сразу домой отвезу, если что-то не понравится.

– Зачем же я буду тебе отдых портить, – промямлила Люда, понимая, что забота о душевном спокойствии родителей для Вари не аргумент. Сама она такое вытворяла, что Лев, обладай он более тонкой душевной организацией, мог бы оказаться в психушке гораздо раньше и по вполне убедительному поводу.

Люда вообще не очень хорошо понимала, как это Варя живет, будто ничего не случилось. Гоняет на отцовской машине, тусуется с друзьями, домой ей почти никогда не дозвонишься. Если не на дежурстве, то или в гостях, или в аэроклубе, или вот в поход отправляется. Конечно, Варя ни в чем не виновата, но все равно это неправильно, в семье горе одного должно стать общим горем, так же как и радость – общей радостью. По-хорошему, надо было бы с Варей об этом поговорить, но Люда все не решалась, не чувствуя себя вправе указывать девушке, как ей себя вести. Все-таки горе родной дочери сильнее, чем горе любовницы, пусть и без пяти минут жены. Только вот в реальной жизни значение имеют именно эти пять минут, а не все остальное.

Нет, в нормальной семье не должен один человек радоваться и веселиться, когда у другого беда, Люда хорошо усвоила это правило, еще когда училась в третьем классе. Тогда бабушка легла в больницу на плановую операцию по удалению желчного пузыря. Как раз на это время пришелся Людин день рождения, и отмечать его не стали. Люде до сих пор было немножко стыдно, что она не сразу поняла, почему ее лишают праздника, и по образному выражению мамы позволила себе топнуть ножкой. Тогда, кажется, она впервые испытала на себе все прелести бойкота. Вера пыталась за нее заступиться и даже подарить подарок, но мама не позволила. «Один пропущенный день рождения ничего не значит по сравнению с формированием правильных жизненных принципов, Вера, – сказала мама, – ребенок должен понимать, что семья – это единое целое, единый организм, беда каждого – это общая беда. А что она подружек пригласила, так это, знаешь ли… Подружки приходят и уходят, а родители остаются».

Люда тогда несколько дней проплакала в подушку, наказание представлялось ей жестоким и не то чтобы несправедливым, но каким-то несуразным, что ли… Не могла она постичь своим детским умом, как отмена праздника поможет бабушкиному выздоровлению, тем более что операция была плановая, прошла успешно и бабушкиной жизни ничто не угрожало. Потом только, уже взрослой, поняла, что дело не в этом.

Разве Льву будет приятно узнать, что, пока он сидел в психбольнице, возлюбленная одной рукой писала ему страстные любовные письма по двадцать страниц, а другой жила на полную катушку? Блаженствовала на природе, пропускала сквозь себя мироздание, в то время как Лев томился взаперти? Хорошо это будет? Конечно, нет! Так что Дщерь пусть живет как хочет, Лев уже привык к ее выкрутасам, а Люда разделит с ним судьбу настолько, насколько это возможно в данных обстоятельствах.

* * *

В лифте я думаю, надо не забыть сказать Паше, что его любимого генерала собираются лечить инсулином, и только перед входной дверью, достав ключи, вспоминаю, что Паши больше нет.

Такое со мной началось после сороковин. Увлекаюсь повседневными делами и забываю, что муж умер. Например, когда перегорает лампочка в люстре, я не иду за стремянкой, а думаю, вот Паша придет со службы и поменяет. Или если вдруг в мясном отделе выбрасывают печенку, я становлюсь в очередь, потому что Паша ее любит. А потом вспоминаю, что больше он ее не поест, и отхожу, к радости позади стоящих.

Если мне в тексте по специальности попадается сложное место или описываются варианты хирургического лечения, я поднимаю глаза от книги, чтобы уточнить у Паши, и только через несколько секунд понимаю, что он ничего мне не ответит.

Однажды мой мозг настолько запутался, что я решила попросить Пашу, чтобы отвез меня на кладбище…

Это немножко похоже, как поднимаешься по лестнице в темноте, заносишь ногу на следующую ступеньку, а ее нет. Или, может быть, так чувствует себя дворовый пес. Хочется убежать в прекрасный мир воображения, но цепь здравого смысла постоянно возвращает в будку реальности.

Поэтому я не разговариваю с пустым стулом, на котором раньше сидел Паша.

На тумбочке возле его половины кровати лежит руководство по хирургии щитовидной железы. Кончик фантика от «Мишки на Севере», исполняющего роль закладки, торчит из самого начала томика. Когда мы выходили из дома, чтобы ехать в аэропорт, муж вдруг вспомнил, что не успеет сдать книгу в срок. «Позвони, пожалуйста, в библиотеку, чтобы продлили, вернусь – дочитаю», – сказал он.

Я позвонила, но он не вернулся. Продленные сроки тоже давно вышли, но книга лежит здесь не ради иллюзии, что он когда-нибудь все-таки ее дочитает. Я здравомыслящий человек от природы, плюс еще немного дышу испарениями нейролептиков на работе, так что реальность не выпустит меня из своих цепких лап. Никаких надежд не питаю, никаких магических связей не вижу, просто физически не поднимается рука убрать книгу в сумку и отнести в библиотеку.

Может быть, завтра, говорю себе я и ложусь на кровать. Мы купили ее в комиссионке, как только вернулись с Севера, роскошное сооружение с резной фигурной спинкой. Деревянные драконы и гирлянды в самое сердце поразили нас, дикарей, всю жизнь проспавших на диване со старым списанным биксом Шиммельбуша[1 — Бикс Шиммельбуша – металлическая круглая или цилиндрическая коробка для стерилизации перевязочного материала и белья в автоклаве и хранения их в операционных и перевязочных.] вместо одной ножки, так что мы даже на цену не взглянули. Валялись потом, с детской радостью раскидывая руки и ноги, и мечтали, как будем спать на этой кровати в старости, разбросав по ней свои артритные косточки. Теперь косточки буду разбрасывать я одна, и к этому мне еще придется привыкнуть.

Так странно, что люди уходят, а вещи остаются. Возможно, наши далекие предки делали пирамиды и курганы вовсе не из наивной надежды, что имущество покойного будет служить ему и в загробном мире. Может, им так было легче осознать, что человека больше нет, и, сгружая принадлежащие ему сокровища в могилу, они пытались убедить себя, что жизнь с его уходом стала иной, а не течет своим чередом. Или просто хотели избавиться от грустных воспоминаний… Во всяком случае, если бы в этом не было внутренней потребности человека, обычай бы не прижился и не сохранился вплоть до наших дней, хоть и в сильно редуцированном виде. Да что там, я сама положила в могилу Паши его часы. Бессмысленная вещь, которая точно не пригодится в загробном мире, ведь там вечность, времени нет. Просто это был мой первый подарок мужу, и он с ним не расставался, правда носил в кармане, а не на запястье. Когда работаешь хирургом, на руках не должно быть ничего лишнего.

В отличие от большинства врачей муж не был суеверен, но часы любил и без них чувствовал себя неуютно. Он бы обязательно взял их с собой, но накануне командировки отдал почистить механизм, и ко дню вылета они еще не были готовы. Мы решили, что ничего страшного, и ошиблись. Виню ли я себя за это? Может, да, а может, нет, сама не знаю. В любом случае я ничего не могла изменить.

Я никому не сказала, что забрала часы из мастерской на следующий день, как узнала о гибели мужа. Это поступок психопатки, а не любящей жены, но я вот пошла. Достала квитанцию из рамы зеркала в прихожей, куда мы с Пашей втыкали подобные штуки и записочки для памяти, и отправилась в часовую мастерскую. Меня бы извинило, если бы я надеялась на ошибку, что муж на самом деле жив, но нет. Я сразу знала, что его смерть – это правда, и чуда не будет. Я даже не думала о том, что если выпаду из размеренного ритма жизни с работой, домом и часовыми мастерскими, то у меня уже никогда не хватит сил вернуться обратно. Не знаю, зачем я пошла, наверное, просто хотелось постоять в очереди рядом с людьми, у которых все в порядке. Еще я думала про обручальное кольцо. Муж не носил его на руке по той же причине, что и часы, но и в кармане не таскал, боялся потерять из-за маленького размера. Кольцо лежало в шкатулке с драгоценностями, на каковую торжественную роль у нас была назначена жестяная баночка из-под чая, и как-то Паша сказал: «Когда буду умирать и станет ясно, что больше я уже не подойду к операционному столу, дай мне кольцо или сама надень, если я буду уже не в силах. Я хочу, чтобы меня в нем похоронили. Но поторопись, потому что у тебя не получится нацепить его на мертвый скрюченный палец».

Меня не было рядом, и я не успела.

Я собиралась тихонько положить кольцо Паше под правую руку, но хоронили в закрытом гробу. Часы я смогла бросить в землю, а кольцо – нет. Не знаю почему. Мне показалось, будет правильнее, если оно останется лежать там, где пробыло последние двадцать лет, – в жестяной банке с полустершимся затейливым индийским узором.

А вообще все это не имеет ни малейшего значения. Просто немножко легче, когда одно большое горе дробится на тысячу маленьких проблем: куда положить кольцо, какой талисман покойного дать ему с собой, что было бы, если бы мы не отнесли часы в починку… Все эти бессмысленные вещи, как комариные укусы – болят, зудят, но заставляют чувствовать себя живой.

Снова на ум приходит генерал Корниенко. Он попал к нам, когда Паша еще был жив, собственно, именно от мужа я и узнала, что в нашем богоспасаемом заведении появился столь именитый пациент.

Паша хоть и не служил под началом Корниенко, но уважал этого генерала, можно сказать, восхищался им, хотя сейчас не принято всерьез употреблять этот глагол. У мужа вообще была развита эта редкая черта – умение радоваться чужим успехам и искренне ими гордиться. Злые языки могут заметить, это потому, что у него не было серьезных собственных, но я знаю, что нет, не поэтому. Паша всю жизнь чувствовал себя человеком на своем месте, был рад тому, что может спокойно заниматься любимым делом, а ко всяким регалиям был совершенно равнодушен. Вообще я замечала, что чем человек посредственнее, тем больше у него всяких званий и регалий. Исключая, конечно, настоящих корифеев, которые своими подвигами и открытиями прорываются в такие высокие сферы, где награды появляются у них сами собой и вполне заслуженно. Но в повседневной жизни, не озаренной божественным светом гениальности, ситуация обратная. Когда человек занят любимым делом и увлечен им, у него не остается ни сил, ни времени, ни особого желания на интриги и бюрократическую возню, что необходимо для получения ученой степени или очередного звания.

Генерал Корниенко относился скорее к первой разновидности, чем ко второй. Паша говорил, что он много сделал чего-то такого, что мне не дано понять, для развития морской авиации, разработал технику взлета с палубы авианосца, а когда начались военные действия в Афганистане, был переброшен служить туда, где и тянул лямку целых пять лет, считаясь одним из самых эффективных военачальников, пока не был вызван на заседание Политбюро. Высокопоставленные товарищи хотели послушать, как ограниченный контингент под руководством коммунистической партии уверенно одерживает победу за победой, но Корниенко вместо этого сообщил кремлевским старцам, где он видел все это мероприятие и на чем вертел. Или, как убеждены поклонники генерала, представил весомые и убедительные аргументы в пользу скорейшего вывода войск.

Так или иначе, но строптивого военачальника быстренько перевели в распоряжение. Есть в военной системе такая странная, недоступная гражданским людям возможность – снять человека с должности, но не уволить, а как бы отложить про запас, где и держать, пока он вновь не понадобится. Не исключено, что тем бы все и кончилось, если бы Корниенко в ожидании нового назначения сидел тихо, но он принялся строчить докладные записки министру обороны. По ним, кстати, много можно было бы сказать о состоянии его душевного здоровья, но гриф секретности не позволил приобщить их к истории болезни. В отличие от других диссидентов, Корниенко нигде с антивоенными плакатами не бегал и одиночных пикетов не устраивал, борьба за мир происходила в тиши высоких кабинетов, но мудрое руководство, видимо, читало внукам «Денискины рассказы» Драгунского и знало, что тайное всегда становится явным. Рано или поздно народ узнает о генерале, протестующем против войны, героем которой сам является, и это будет нехорошо, потому что люди не то чтобы прямо не одобряют ввод войск в Афганистан, потому что кто они такие, чтоб не одобрять руководство, но горячего воодушевления не испытывают. И как они отреагируют на генеральские пассажи, знает только бог, которого нет. Корниенко следовало срочно заткнуть, но он преступлений не совершал ни военных, ни гражданских и даже свою деятельность вел строго по уставу. Даже этикет не нарушал. Да, высказывался вразрез с генеральной линией партии, но на сегодняшний день иметь свою точку зрения у нас законом не запрещено. Формально прихватить генерала было не за что. Между тем слухи о нем уже потихоньку начинали просачиваться от военных в гражданское общество, где вызывали живейший интерес. Действовать надо было быстро.

Законным образом человека нельзя лишить званий и наград иначе, как по приговору суда, но существует такая штука, как указание сверху, телефонный звонок, по силе равный божественной воле. Именно по такому звонку с Корниенко сняли погоны и ордена, и вдруг так удачно совпало, что у бедняги открылась шизофрения, потребовавшая его срочной госпитализации в стационар. Генерала должны были положить в военный госпиталь, но теперь Корниенко был никто и звать никак, поэтому скромно заехал к нам на огонек в городскую психиатрическую больницу.

Помню, как огорчился Паша, узнав об этом. Он был уверен, что госпитализация насильственная и необоснованная, звонил даже своему однокурснику, ставшему профессором на кафедре психиатрии, но тот не захотел даже разговаривать на эту тему, и в итоге муж оказался единственным человеком, вступившимся за опального генерала.

Наверное, я могла бы сделать что-то, если не как поборница гражданских свобод, то как верная жена, во всем поддерживающая мужа. К примеру, передать бедняге напильник и веревочную лестницу в пироге. Но я только подошла к Регине Владимировне с просьбой внимательно отнестись к пациенту, она обещала, и на сем я посчитала свой долг исполненным.

Честно сказать, я не разделяла чувства мужа по поводу госпитализации Корниенко. Человек, который пять лет исправно крутил ручку мясорубки под названием Афганская война, вдруг перековался и требует мира? Не странно ли это? Как показывает практика, острая борьба за всеобщее благоденствие обычно начинается в результате личных обид или ущемленных карьерных устремлений, а если этого нет, то в самом деле имеет смысл присмотреться к человеку на предмет душевного расстройства.

Увы, никто не гарантирован от сумасшествия. Да, в последние годы злоупотребляют диагнозом «вялотекущая шизофрения», чтобы нейтрализовать неугодных, карательная психиатрия не миф, а вполне реальное явление. Далеко не все граждане, несогласные с генеральной линией партии и не верящие в победу коммунизма, являются сумасшедшими (не учитывая житейский аргумент, что в нынешнее время надо быть полным психом, чтобы заявлять об этом вслух), но, с другой стороны, оппозиционный настрой совершенно не маркер психического здоровья.

Наверное, в стационарах особого режима, куда направляют по решению суда, чаще можно встретить под видом больных здоровых людей, но у нас это все же спорадические случаи. В массе у нас лежат настоящие психически больные, нуждающиеся в лечении, или те, кто не способен себя обслуживать, а заботиться о них некому.

Я даже не исключаю, что советская школа права, и вялотекущая шизофрения – это реальная болезнь, а не дубина для инакомыслящих, что бы там ни утверждали западные специалисты. Сумасшествие не всегда протекает ярко, с буйными припадками и интересными галлюцинациями. За свою жизнь встречала я много таких людей, что никому не вредили, с инопланетянами не общались, но в то же время и нормальными их назвать язык не поворачивался. Кто-то безостановочно строчил жалобы непонятно на что во все инстанции, кто-то изводил жену ревностью, кто-то так истово верил в приметы, что менял маршрут, если дорогу ему перебегала черная кошка. Одна моя приятельница не умела радоваться в буквальном смысле слова. Ничто не могло доставить ей удовольствия, правда, она каким-то парадоксальным образом умела радовать других. Да что там на других кивать, если заглянуть в мою голову, там тоже наверняка найдется какое-нибудь расстройство. Как говорится, в каждой избушке свои погремушки, и самое главное в психиатрии – это умение отличить норму от патологии, что бывает нелегко. И по идее, часть этого бремени врач вправе переложить на пациента. Комфортно ли человеку с самим собой? Нет ли у него тревог и фобий, которые мешают ему принимать жизнь такой, как она есть? Если чувствует себя счастливым и сам себя обеспечивает, то пусть гуляет, но если же он страдает без явных внешних причин, то почему бы не обратиться за помощью к психиатру?

Вопрос, увы, риторический. Интересно, в нашей стране декларируется всеобщая доступность любой медицинской помощи, в том числе психиатрической, а главная цель нашего стремящегося к коммунизму общества – счастье каждого трудящегося, но тем не менее при таких благородных целях и задачах гражданин до последнего будет колебаться между психиатром и суицидом, и далеко не факт, что выберет первое. Разве что частным образом, в условиях строгой анонимности, но это не каждому по карману. Да и специалиста не вдруг найдешь, нужен блат.

Психиатров боятся, никто не хочет принудительной госпитализации и постановки на учет, разом лишающей гражданина многих прав и перспектив, поэтому держат своих тараканов взаперти, а если совсем невмоготу, обращаются к проверенному психотерапевту в стеклянном халате, то есть пьют, так что в исходе уже невозможно понять, чистый ли это алкоголизм или симптоматическое пьянство, возникшее из другого психического расстройства, возможно, легко поддающегося коррекции.

Так и получается, что вместо дивизии невротиков мы имеем армию хронических алкоголиков с циррозами, полинейропатиями и другими необратимыми изменениями.

Возможно, я тоже тайная диссидентка и вялотекущая шизофреничка, но мне кажется, что обратный эффект сильнее прямого во многих сферах. Всеобщее среднее образование прекрасно, но чем больше его внедряют, тем меньше дети хотят учиться. «Слава труду» – прочтешь везде, куда ни кинешь взгляд, а в частном разговоре услышишь негромкое «сколько у этого государства ни воруй, своего не вернешь» и «тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». Нет, люди, которые видят самоотверженный труд на благо общества смыслом своей жизни, реально существуют, я таких знаю, даже была замужем за одним из них, но коллективом они воспринимаются настороженно, скорее как слегка придурковатые, чем как образец для подражания. То же и с моралью. Официально советский человек порицает уродливую безнравственность Запада, а в глубине души тоже хочет загнивать, как загнивают там. Разврат вместо тоскливого прибежища не знающей любви души из-за своей запретности сделался мерилом жизненного успеха. Был за границей, видел стриптиз – все, жизнь удалась. Впрочем, это я уже скатываюсь в старческое брюзжание. Молодым – молодое, а мне легко рассуждать, когда я уже освободилась от диктата половых гормонов.

Обратного эффекта, конечно, никто не отменял, но у нас почему-то отдача почти всегда сильнее выстрела. Регина Владимировна говорит, это потому, что нет стрелка, сильного плеча, куда должен упираться приклад. Личность, говорит она, у нас всегда выносится за скобки. Может, и так, не знаю, я не психиатр. Мне повезло жить среди настоящих людей, и саму меня никогда ни за какие скобки не выносили, а что в среднем по стране, я никогда не интересовалась. Да и сомневаюсь, что такие исследования вообще возможны.

Ладно, пора заканчивать пустомыслие и возвращаться к проблеме генерала Корниенко. Возможно, он реально нуждается в психиатрической помощи, но вот вопрос, является ли таковой принудительная госпитализация на узкую койку с застиранным бельем и жидким одеяльцем в палате на пятнадцать человек? Полегчает ли ему от гипогликемической комы? Кстати, кома – это еще цветочки, раньше таких горе-шизофреников вообще серой лечили. Страшная методика, известная среди диссидентов как сульфозиновый крест. Огромное количество побочных эффектов и осложнений, а терапевтический эффект ровно один – чтобы избежать физических мучений и необратимого вреда здоровью от этого лечения, диссиденты признавали, что они сумасшедшие, и это считалось положительной динамикой заболевания.

В отличие от чисто карательной серы, инсулинотерапия имеет хоть какое-то научное, точнее, псевдонаучное объяснение. Аналогия с химиотерапией злокачественных опухолей. Там вводят яд, который действует на весь организм, но сильнее всего поражает раковые клетки, поскольку они наиболее активно делятся. Соответственно и тут – низкий сахар крови вызывает голодание и гибель клеток головного мозга, и, по замыслу авторов методики, быстрее всего должны погибнуть нервные клетки, ответственные за бред и галлюцинации, как наиболее активные и уязвимые. Удивляюсь, как до сих пор еще никто не додумался лечить шизофрению удушением. А что, недостаток кислорода ничуть не хуже гипогликемии. Эту свою идею, кстати, я никогда не высказываю вслух в присутствии психиатров, вдруг возьмут на вооружение. С них станется. Еще диссертацию кто-нибудь сподобится защитить, и оглянуться не успеем, как наряду с инсулинокоматозной терапией в практику будет внедрена какая-нибудь веревкомыльная. Или шеесжимательная.

Ладно, пока задача состоит в том, чтобы отмазать Корниенко от увлекательного переживания гипокомы. Вот парадокс, настоящего шизофреника лечи чем хочешь, никто не спросит, почему он десять лет на нейролептиках без эффекта, а о генеральском здоровье пекутся на самом верху. Самые передовые и трудозатратные методики требуют к нему применить, чтобы знал, на кого можно хвост поднимать, а на кого нет.

Надо написать что-то убедительное, чтобы любая проверка сразу поняла – лечащий врач не назначает инсулин не из жалости и симпатии к пациенту, а из опасений за свое врачебное будущее. Если ты назначил препарат, который пациенту официально противопоказан, и получил летальный исход, тут есть реальный шанс самому заехать в тюрьму. После такого никто уже не посмотрит, диссидент был покойник или правоверный шизофреник, посадят доктора за халатность, да и все.

В данном же случае самым убедительным противопоказанием к инсулинотерапии по беспощадным законам диалектики является как раз полное отсутствие противопоказаний. Это больным людям лечение идет на пользу, а здоровым – только во вред. Такие без пяти минут космонавты остро реагируют на любое вмешательство в свой идеально отлаженный организм, диалектика беспощадна и не дремлет. Именно избыток здоровья сыграет с Корниенко злую шутку, натренированный и безупречный механизм гормональной регуляции отреагирует бурно, в результате гипогликемия станет стремительной и неуправляемой. Генерал скорее всего выживет, но останется без коры мозга, что, конечно, раз и навсегда излечит его от шизофрении, зато добавит проблем его семейству в виде ухода за полным идиотом. Жаль, я не могу эти соображения написать в истории болезни.

Взгляд падает на часы. За окном совсем светло, и я не заметила, как наступил поздний вечер. Надо поужинать, иначе гарантирована бессонница с ее мрачными мыслями и липким ужасом.

Иду в кухню, отрезаю себе кусок хлеба. Думаю, не открыть ли банку сайры, но хлеб свежий, ароматный, вкусный и сам по себе. На утро замачиваю геркулес. Паша терпеть его не мог, и я варила гречку или пшено. Теперь могу есть все, что мне нравится, и бог мой, как же это горько…

Нет, сдаваться нельзя. Большой соблазн перекинуть ответственность обратно на Регину Владимировну, написав в истории болезни «практически здоров». Точнее, просто здоров, без интригующей добавки «практически», что будет абсолютной правдой, этого боевого генерала лопатой не убьешь. Как специалисту, мне не в чем будет себя упрекнуть, а психиатры пусть разбираются сами, и вообще, спасение утопающих – дело рук самих утопающих, пусть Корниенко признает, что он псих, и его вызывающее поведение есть не что иное, как обострение шизофрении. Никто ему тогда ИКТ не назначит, а может, даже и выпишут на амбулаторное лечение. И все довольны. Я-то почему из-за его упрямства должна шею свою подставлять?

Почему-почему… Должна, и все. И не потому, что мой муж переживал за генерала и только командировка помешала ему бороться за освобождение Корниенко. Не в этом дело. Немножко трудно объяснить, но лозунги «памяти павших будем достойны» и призывы равняться на героев – это не пустые слова. От частого повторения смысл их немного стерся, потерялся за казенщиной и официозом, но правдой они от этого быть не перестали, ведь и вправду единственный способ сохранить связь с любимым человеком, это беречь то хорошее, что вас объединяло.

* * *

После ужина, прошедшего в гробовом молчании, Люда осталась мыть посуду. Она торопилась, боясь, что в кухню войдут мама или Вера и отпустят какое-нибудь обидное замечание, на которое она не сможет ответить, потому что сказано будет не ей в лицо, а как бы в пространство.

Как все же тяжело быть изгоем, особенно если понимаешь, что ты это заслужила.

Поставив последнюю тарелку на сушку, Люда быстро юркнула в свою комнату, как черепаха в панцирь. В двери не было замка, домашние могли войти в любой момент, если бы захотели, но все же это было убежище, место, где она оставалась наедине с собой. Если бы жила в одной комнате с Верой, как раньше, было бы вообще невыносимо.

Разобрала постель, прислушалась. Из комнаты родителей под бубнеж телевизора раздаются голоса, Верин особенный мелодичный смех – идет КВН, программа, возрожденная после пятнадцати лет перерыва. В семье передача считается пошлой и низкопробной, но ее смотрят ради смелых шуток, которые порой позволяют себе участники.

Люде так захотелось оказаться там вместе с семьей, что она едва не застонала. Сидеть бы сейчас на диванчике рядом с мамой, в руках вязание… Производительность труда у нее как раз один КВН – один носок. Ладно, половинка, если со сложным узором. Она такой, кстати, и начала, когда все случилось. Валяется теперь на подоконнике, и вроде бы надо делать, а сил никаких нет, потому что незачем. Льву и Дщери она успела навязать носков разной степени кусачести, им больше пока не надо, а родители ничего не примут из ее рук. Почему? Да потому что, если бы не Люда, в комнате родителей с вязанием сейчас сидел бы еще один человек, бабушка, которая ее вырастила и воспитала. Месяц уже прошел с похорон, семья потихоньку возвращается к обычной жизни, по телевизору уже позволяет себе смотреть не только новости. Мама с Верой разобрали бабушкины вещи, не допустив к этому ритуалу Люду, и планируют ее комнату под полноценный рабочий кабинет для папы. Жизнь продолжается, раны затягиваются, только вина остается такой же острой, как в день бабушкиной смерти.

Люда на секунду застыла возле двери, слушая уютный гул спокойной семейной беседы под телевизор. Все спокойно, КВН будет идти еще минут двадцать, как раз она успеет быстренько принять душ и снова спрятаться у себя.

Как Люда ни спешила, но вода затягивала ее, она подолгу неподвижно стояла под душем, слушая шуршание струй по своей пластиковой шапочке, и страстно мечтала вернуться на год назад, когда она была просто любимая дочка и домашняя девочка.

Сколько себя помнила, Люда знала, что они с сестрой не такие, как все. И дело тут вовсе не в каких-то уникальных талантах, которыми Вера обладала, а Люда, к сожалению, нет, они были особенными, потому что происходили из благородной семьи, которую составили представители старинных дворянских родов, чудом уцелевшие после революции и войны, и их с Верой долг – быть достойными своих предков, сохранить вековые традиции и истинное человеческое достоинство среди победившего хама.

С тонкостями этикета Люда освоилась быстро, с гораздо большим трудом ей далось понимание, что люди за порогом дома, может быть, и хорошие, но не ровня, их нельзя принимать всерьез. Да, надо снисходить, быть вежливой, но если опустишься до их уровня, то деградируешь и сама. В школе надо себя хорошо вести и слушаться учительницу, но не забывать, что она серая сельская дура, которую в прежние времена на пушечный выстрел не подпустили бы к благородным детям. Настоящее воспитание Вера с Людой получают только в кругу семьи, а школа – это так, неизбежное зло.

Люда и правда чувствовала себя немножко белой вороной. С одноклассниками ей было не слишком интересно, обсуждать прочитанные книги никто из них не рвался, а Люда в свою очередь не собиралась прыгать с гаражей и потихоньку пробовать курить. Как раз тогда все дети страны бредили фильмом «Неуловимые мстители», играли в них, осаждали конноспортивные школы, девчонки стриглись под Ксанку, а Люде этот фильм не разрешили даже посмотреть, потому что он пошлый и пропагандирует жестокость. Лишь став взрослой, она поняла, что для родителей это было не просто приключенческое кино про юных красноармейцев. Именно такие Ксанки и Валерки перевернули вековые устои, сломали все самое лучшее, на чем держалась Россия, уничтожили цвет нации, а взамен так ничего и не сумели построить.

Но все это она поняла много позже, а тогда, в третьем классе, с восторгом слушала пересказ фильма от одноклассников и готовилась вступать в пионеры. Учила клятву, вела специальную тетрадку, в которой надо было записать основные вехи истории пионерской организации, биографии пионеров-героев и значение пионерской символики и атрибутики.

Люда до сих пор помнила странное чувство, которое овладевало ею, пока она работала над своей тетрадочкой, мечтая сделать ее самой аккуратной и красивой. Когда она тушью выводила печатными буквами текст клятвы, казалось ей, будто она стоит на пороге чего-то большого и интересного, будто, когда на шею повяжут галстук, начнется другая, еще не взрослая, но более важная и ответственная жизнь, чем она вела до сих пор. Став пионеркой, думала Люда, она не просто наденет новую форму, но и изменится сама, и найдет среди пионеров настоящих друзей и подружек, потому что их будут объединять не только игры, но и общее дело.

Люда тогда интуитивно понимала, что не надо посвящать родителей в эти свои переживания, они будут им неприятны, но папа с мамой, видно, сами что-то почувствовали и пригласили ее на беседу. Сказали, что в пионеры вступить, конечно, придется, чтобы не быть изгоем, и надо постараться попасть в первый прием, как примерной ученице и отличнице, но всерьез воспринимать эту идеологию ни в коем случае нельзя, потому что она развивает стадное чувство и вообще превращает человека в болвана. Не говоря уже о том, что в их семье приняты совсем другие ценности. Приходится, к сожалению, идти на уступки, ибо с волками жить – по-волчьи выть, но главное – понимать, что галстук и вся остальная дребедень – это чисто внешнее, наносное, в весь этот идиотский коммунизм давно уже никто не верит, и, в сущности, главная цель пионерского движения не привить детям высокие идеалы, а развить в них важнейший навык советского человека – умение принимать желаемое за действительное. Для примитивных детей водопроводчиков это хорошо, стадо нужно держать в узде, но Люда происходит из такой семьи, да и сама умненькая девочка, мама с папой надеются, что она не даст обвести себя вокруг пальца.

Что ж, Люда не дала. Действительно, коммунистические принципы казались священными только за счет той крови, что ради них пролилась, сами по себе они даже в теории выглядели довольно глупо, а их практическое воплощение в виде окружающей Люду действительности тоже служило им плохой рекламой. И да, родители оказались правы, за всю жизнь Люде встретился только один человек, который искренне болел за дело коммунизма, это учительница географии Елена Ивановна, и вся школа из-за этого считала ее слегка чокнутой. Впрочем, дети ее любили, несмотря на вечные субботники и сборы макулатуры, инициируемые этой кипучей дамой. Наверное, искренний человек всегда располагает к себе, во что бы он там ни верил.

Люду хотели сделать звеньевой, но она отказалась, посчитав, что не имеет на это права, раз разочаровалась в коммунизме, и больше к ней с общественной работой не приставали.

Так она и доучилась, не то чтобы совсем изгоем, но будто посторонняя, наблюдательница, а не участница. Она так и чувствовала, будто за порогом квартиры происходит какое-то бесконечное представление, где ей порой приходится выходить на сцену и играть роль, обычно второго или даже третьего плана, а настоящая жизнь происходит только дома. Среди всех этих бесконечных устоев и удоев, выполним-перевыполним, кипящего моря натужной глупости чудом сохранился островок мира, спокойствия и здравого смысла в виде их семьи. И только это важно, только этим стоит жить… Главное, помнить о своих корнях, о своем предназначении, не прогибаться и не сдаваться. Что ж, Люда старалась. Она хорошо училась, а после школы сразу бежала домой, помогать маме и бабушке, и за неимением других талантов осваивала домоводство, потому что настоящая женщина должна все уметь.

Сестра Вера еще лучше понимала свое предназначение, но она была другая, яркая, красивая, талантливая. Первая ученица не только в обычной, но и в музыкальной школе, золотая медалистка, она всегда была в центре внимания. Ею восхищались все родственники и знакомые, и если Люда была мамина и папина радость, то Вера – папина и мамина гордость.

Разница в пять лет не позволила сестрам стать близкими подругами в детстве, но Вера, как старшая, опекала Люду, и ни разу не выдала ее родителям, если та вдруг набедокурит.

Закончив филфак с отличием, Вера поступила работать в знаменитый Пушкинский дом, но настоящий успех пришел к ней благодаря переводам. Она еще со студенческих времен сотрудничала с журналом «Иностранная литература», переводила сначала небольшие статьи, потом рассказы, и мало-помалу доросла до больших романов с продолжением в следующем номере. У Веры так хорошо получалось, что ее даже стали приглашать на международные конференции и конгрессы, где однажды она общалась с самим Куртом Воннегутом. В Людиной картине мира это было примерно равнозначно тому, что Вера побывала в сказочном лесу, в гостях у, например, Кощея Бессмертного. Не потому что Воннегут был злой и страшный, просто он существовал в совершенно другой реальности, чем Люда.

В общем, Вера заняла свое достойное место в мире благородных людей, добившихся успеха вопреки всему, а Люда была всего лишь дочкой мамы с папой.

Родители часто говорили, как им повезло с детьми, Вера уникально одарена, зато Люда, хоть талантами и не блещет, такая чистая домашняя девочка, что это искупает все. Что ж, Люда и правда на фоне сестры не чувствовала себя какой-то золушкой, обделенной вниманием. Ни разу мама с папой не дали повода подумать, что они любят ее меньше Веры.

Люда тоже поступила на филфак, правда, для этого родителям пришлось поднять все свои связи, и все равно протащить ее удалось только на классическое отделение. Она не особенно хотела учить мертвые языки, сердце лежало в институт легкой промышленности, в народе именуемом «тряпочка», но папа наложил категорический запрет. «Ты что, хочешь учиться на портниху? – кричал он. – Моя дочь станет обслугой? Перед этими номенклатурными коровами и торгашками будешь ползать на коленях, мерки с них снимать, а они тебе мятые трешки в карман совать станут? Нет уж, извините, этого я не допущу! Мои дети достойны того, чтобы иметь университетское образование, во всяких тряпочках и промокашках пусть быдло учится, им там самое место!»

Люда хотела возразить, что выучится на технолога, а не на обслугу, но папа так разволновался, что она молча подала документы в университет.

Конечно, никаких успехов она там, в отличие от старшей сестры, не добилась, по окончании снова родителям пришлось поднимать все связи, чтобы пристроить ее на кафедру латыни в мединституте. Работа была не сказать, что интересная и творческая, объяснять разницу между pronatio и supinatio, palmaris и plantaris (студенты запоминали, что palmaris, ладонный, значит, лазает по пальмам, а plantaris, подошвенный, значит, ходит по плантации, и вообще, за многие годы в их фольклоре накопилось столько стишков и мнемонических приемов, что вполне могли они освоить латынь и без помощи преподавателя), но Люде приятно было чувствовать себя причастной к великому делу спасения людей хотя бы таким косвенным образом. Она учит молодого врача, который сегодня не знает, что таинственные буквы d.t.d. в рецепте обозначают da tales doses, а через десять лет станет великим хирургом или изобретет лекарство от рака, и в этом будет и ее скромный вклад.

Но по сравнению с Вериными успехами это было, конечно, ничто. И все же при диаметральной разнице характеров и судеб было у них с сестрой одно общее – обе они никак не могли выйти замуж, меж тем как подходящее для этого время было на исходе.

В семье долго не беспокоились об этом, потому что в нынешнее время девушка сначала должна получить образование, а потом уж все остальное. Да и мужчин подходящих не видно на горизонте, таких, которых можно принять в семью, не делая над собой усилие. С другой стороны, «у нас в роду старых дев не было, девочки обязательно найдут себе достойных мужей». Но время шло, сестры оставались одинокими, и мама с бабушкой начали переглядываться и вздыхать. Старшее поколение сходилось на том, что причина в серости современных мужчин и в узости их интересов. «Слишком вы у меня несовременные, особенные, а нынешним мужчинам нужен ширпотреб», – говорила мама, как будто сокрушаясь, но в голосе ее Люда чувствовала гордость, что у нее такие уникальные дочки.

В случае Люды «несовременная» это еще было очень мягко сказано. Она до сих пор ходила с косой, потому что стрижка – это вульгарно, а челка превращает девушку в обезьяну. С восьмого класса Люда себя обшивала и обвязывала, но происходило это под строгим контролем бабушки, которая была твердо убеждена, что порядочные девушки не носят брюки вообще, а остромодные джинсы, в частности, – это рабочие штаны, надевать их имеют право только плотник и огородник. Юбка должна прикрывать колено, а лучше доходить до середины икры, никакой косметики и броских украшений, вот тогда настоящий мужчина поймет, что ты хорошая девушка и годишься на роль жены и матери. Настоящий мужчина видит истинную, внутреннюю красоту девушки, которую скромный вид только подчеркивает. Если же мужчина обращает внимание на то, во что ты одета, если его привлекает вульгарный вид или фирменные шмотки, значит, это подонок, с которым иметь дело ни в коем случае нельзя. В лучшем случае он тупой мещанин, а вернее всего – корыстолюбец, подыскивающий выгодную партию.

Вера в теории была согласна с этими постулатами, но на практике поступала в точности наоборот. Стриглась у одной из лучших парикмахерш города в обмен на дефицитные книги, щеголяла в джинсах и других фирменных вещах, привезенных из заграничных поездок, и, что совершенно повергало бабушку в ужас, красила ногти вишневым лаком. Бабушка пыталась вразумить строптивую внучку, даже какое-то время не разговаривала с ней, но в итоге сошлись на том, что «девочка вращается в таких кругах, значит, должна выглядеть соответственно».

Однако жизнь не спешила подтверждать правоту старшего поколения. Ни один настоящий мужчина не разглядел внутренней красоты Люды, но в то же время и ни один подонок не клюнул на фирменную упаковку и внешнюю красоту Веры. То ли Люда была недостаточно скромна, а Вера недостаточно вульгарна, то ли что-то другое мешало женскому счастью…

Люда к своим двадцати шести годам даже не целовалась ни разу по-настоящему, да что там, ее даже на свидание не звали. Серая мышь, пустое место. В школе и институте она не ходила на дискотеки, потому что это «бессмысленное времяпрепровождение, достойное дикарей», но не сомневалась, что если бы ходила, то все медленные танцы простояла бы у стенки.

В отличие от нее Вера, казалось, пользовалась оглушительным успехом у мужчин. В любой компании за ней наперебой начинали ухаживать все лица мужского пола, от глубокого старика до маминого внучатого племянника, наслаждались интересной и остроумной беседой, вести которую Вера умела блестяще, рассыпались в комплиментах, новые знакомые просили телефончик, но почему-то никогда не звонили. Наверное, чувствовали, что Вера для них слишком хороша, слишком умна и красива, и они просто не смогут соответствовать такой женщине, как она. Правда, было исключение: Верин одноклассник Володька не испугался ее превосходства над собой и с десятого класса упорно добивался благосклонности так самонадеянно выбранной им дамы сердца. Естественно, Вера не принимала всерьез этого обормота-троечника из неблагополучной семьи, он был даже не запасной, а скорее тренировочный вариант. Иногда она ходила с ним на свидания, если Володьке удавалось достать билеты на интересный спектакль или фильм, но больше ничего не позволяла. Порой он удостаивался приглашения к чаю, где вся семья довольно зло подшучивала над ним, но, как говорил папа, это неизбежно, если ты не хочешь знать свое место. Лезешь со свиным рылом в калашный ряд, будь готов к унижениям.

Люда молчала, она боялась признаться, что ей симпатичен этот простоватый паренек, нравится его сельская манера звонить и спрашивать: «Дома?» – и вообще весело на него смотреть и думать, как он похож на Кротишку из мультфильма. Но Вере он, естественно, был не пара.

Володька учился в институте гражданской авиации на пилота, а когда окончил, его распределили в сельхозавиацию куда-то на Кубань, отчего он сразу получил у папы кличку Кукурузник.

Перед убытием к месту службы он в сотый раз сделал Вере предложение и снова получил отказ. Володька сам по себе был жуткий мезальянс, а если к нему еще прилагалась перспектива похоронить себя в сельской глухомани, то брак с ним из немыслимого плавно перемещался в область невозможного.

После отъезда бедный Кукурузник еще целый год на что-то надеялся, писал письма корявым детским почерком некультурного человека, звонил при любой возможности, но чем дальше, тем больше Веру раздражали эти знаки внимания. Она злилась так, будто Володька украл свою любовь к ней у кого-то более подходящего.

В конце концов Кукурузник успокоился, женился на подходящей ему девушке, а у Веры так никого и не появилось.

В тридцать лет сестра задумалась о том, что годы уходят, в тридцать один – ощутила холодное дыхание одиночества. Люда тоже его почувствовала, хоть и была моложе на пять лет. Двадцать шесть – это тоже уже не юность, да и было предчувствие, что эти пять лет не сильно что-то изменят. Если ты для мужчин пустое место, тут уж ничего не поделаешь…

К сожалению, чем старше человек становится, тем сложнее ему заводить новые знакомства. Начинается взрослая жизнь, рутина, где тебя окружают одни и те же лица, пусть даже круг их очень широк, но ты всех знаешь, и отношения уже более или менее сложились. В сущности, для поиска спутника жизни остаются курортные романы и вечера «для тех, кому за тридцать», но на такое унижение Вера с Людой не были готовы пойти даже ради семейного счастья, да и шанс встретить там достойного человека стремился к нулю. А вернее, достигал его.

Люде иногда казалось странным, что в таком большом городе, как Ленинград, не нашлось для них с Верой женихов. В конце концов, по свидетельству бабушки, они были бы лучшими на свете женами, но сотни, даже тысячи мужчин каждый день равнодушно проходили мимо своего потенциального счастья.

По большому счету роптать было не на что, их частный случай являлся отражением общего явления – чем лучше и честнее была девушка, тем труднее ей было найти спутника жизни. Мужчины измельчали, опошлились и выбирали невест под стать себе. А чаще выбор за них делали слишком резвые сперматозоиды, превращая легкую интрижку в начало тягостной семейной жизни. Такой способ замужества для сестер Корсунских был, разумеется, исключен.

Бабушка исподволь начала готовить внучек к участи старых дев, аккуратно, вскользь при удобном случае замечая, что в жизни для себя нет ничего постыдного или плохого, брак нужен только ради детей, а уж то, что приходится женщине терпеть, чтобы эти дети появились, такое противное занятие, что надо радоваться, если можешь этого не делать. Интимная близость – вещь крайне отвратительная, а если они в своих любимых романах читали что-то другое, то это ложь и фантазии сластолюбивых мужиков.

Люда, в общем, и так боялась секса, мысль о том, чтобы раздеться перед мужчиной, повергала ее в ужас. Она знала, что многие девочки в университете занимались любовью и вроде бы не страдали ни от самого процесса, ни от своего грехопадения, но, наверное, просто бодрились, потому что теперь принято быть раскованными. Да, пожалуй, она легко обошлась бы без этой стороны бытия.

В университете она мечтала о любви, такой, как на страницах любимых книг, уносилась в фантазии, но в реальности не находила ни подходящего объекта для высоких чувств, ни эпических препятствий, в преодолении которых эти чувства могли бы закалиться. Да, перед глазами всегда был пример идеального брака – папа с мамой, но второго такого мужчины, как отец, не существует.

В школе она была влюблена в мальчика на два класса старше, который не обращал на нее ни малейшего внимания, но это было не страшно. Само ощущение, что она при виде него будто летит над пропастью, было бесценно. После скучного дня в школе Люда уносилась в мечты, где были свидания, прогулки под луной до полуночи, вечные разлуки, счастливые воссоединения, словом, все элементы романов про любовь.

Она и после школы несколько лет грезила о нем, но со временем образ реального человека стерся, сменился сказочным героем, который еще лучше подходил, чтобы помечтать. Причем удивительное дело, в ее фантазиях избраннику обязательно бывало отказано от дома, хотя в те времена Люду с родителями связывали просто идеальные отношения. Но что поделаешь, канон есть канон…

Время шло, и Люда все чаще задумывалась: не к лучшему ли ее одиночество? Да, женщина без обручального кольца считается вторым сортом и вызывает жалость, но, с другой стороны, разве мало их таких? В теоретическом корпусе половина старых дев, а вторая половина – разведенки, так что теперь, они не имеют права получать удовольствие от жизни, если их не почтил своим выбором какой-нибудь дурачок?

Не лучше ли проводить время в радости рядом с родными людьми, которые любят тебя, как никто другой любить не будет, и понимают, как никто другой не поймет, чем влачить унылое существование рядом с унылым серым мужиком только ради идиотского постулата, что женщина должна быть замужем? Дома они поддерживают друг друга во всем, даже в работе. Вера помогает папе со статьями, папа ей с диссертацией, которую она хочет поскорее защитить, чтобы стать самым молодым доктором наук в своей области, а Люда, увы, до их уровня не дотягивает, но тоже вносит свой вклад, создает дома чистоту и уют. Всегда можно поделиться тем, что у тебя на душе, обсудить интересную книгу или культурное событие. Сходить куда-нибудь всем вместе… И надо променять такую насыщенную и уютную жизнь на мужика? С которым только обсуждать, что лучше ему подать к котлете, картошку или макароны? Сказочный принц будет таким, как ты хочешь, а реальный мужик пойдет в гараж пить пиво, включит футбол и вместо разговоров о последнем романе Битова потребует борща, и ничего ты с этим не поделаешь, никаким усилием воображения дела не поправишь.

Выбор очевиден, в нем только один изъян – дети. Без мужа детей не заведешь, а Люде хотелось бы испытать радость материнства. Но с другой стороны, говорила бабушка, дети быстро вырастают во взрослых людей, среди которых много встречается и плохих, и совершенно непонятно, что ждет Люду в этой лотерее. Кого пошлет ей судьба, такую же идеальную доченьку, как она сама, или психопата с уголовными наклонностями? И второй вариант, увы, вероятнее, ибо если осталось крайне мало мужчин, с которыми можно жить, то таких, от которых стоит заводить детей, – еще меньше.

Мама к этой концепции добавляла, что дети – это не только радость, но и вечный страх. Она любит своих дочерей больше всего на свете, но, видит бог, у нее не было ни одной спокойной ночи с тех пор, как на свет появилась Вера, и у Люды не будет, когда она родит. Особенно зная Людину мнительность…

Люда и сама понимала, что сойдет с ума от ужаса, когда на ее попечении окажется крошечное беспомощное существо, и страх сделать что-то не так перекроет все радости материнства. Действительно, пусть лучше Вера рожает, она сильная, умная и решительная, справится идеально, а Люда станет ей помогать, раз уж, похоже, судьба предназначила ей участь старой девы и доброй тетушки.

Надо радоваться тому, что у тебя есть, особенно если эта жизнь и так приносит тебе удовольствие, а основание чувствовать себя несчастной у тебя ровно одно – несоответствие твоей реальности образу настоящей советской женщины. Так что, не имея на горизонте ни одного приличного, по выражению бабушки, кавалера, Люда смирилась с одиночеством, может быть, потому, что подсознательно чувствовала в своем запасе еще пять лет, а Вера после тридцать первого дня рождения принимала свою судьбу очень тяжело.

До тридцати еще можно представляться самой разборчивой невестой, прекрасным призом, который достанется только самому лучшему из достойных претендентов, но после… Тут уж каждому ясно, что поезд ушел, приз просрочен, и очень-очень повезет, если найдется дурак, который на него позарится. Вера, во всем привыкшая быть первой, не сумела принять поражение в самом главном женском соревновании, сделалась замкнутой и печальной, даже от отца отдалилась. Официально в семье считалось, что любимица отца – Люда, но с Верой он проводил гораздо больше времени, как с товарищем и коллегой. Прежде они могли до полуночи обсуждать какую-нибудь идею или научную концепцию, подыскивали самый изящный вариант перевода текста, а теперь Вера будто потеряла к работе всякий интерес. Даже стук пишущей машинки из ее комнаты, раньше веселый и ласковый, как мазурки Шопена, сделался унылым, словно осенний дождь, падающий на крышу старого сарая.

Родители встревожились, а когда всегда вежливая Вера начала огрызаться в ответ на самые невинные замечания, хлопать дверьми и не выходить к общему ужину, забеспокоились по-настоящему. Мама с бабушкой даже пригласили на чай папиного одноклассника дядю Мишу, в миру доктора медицинских наук, заведующего кафедрой психиатрии Михаила Лазаревича Койфмана, специально подгадав момент, когда Веры не было дома. Люду не позвали к столу, но через стенку ей было слышно каждое слово. Она знала, что подслушивать нехорошо, но не могла заставить себя прекратить.

– Боюсь, с нашей Верочкой творится что-то неладное, – вздохнула бабушка, – какая-то она стала вялая, раздражительная…

– Ну мало ли, – Михаил Лазаревич беспечно рассмеялся, – с женщинами вообще такое бывает.

– И все же, Мишенька, я попросила бы тебя взглянуть на нее как-нибудь при случае. Все-таки вы с Игорем росли вместе, почти как братья, наши семьи друг другу не чужие…

– Ну так именно! Я ее с пеленок знаю, и уверяю вас, что о такой крепкой психике многие могут только мечтать.

– Ты просто не знаешь, какие у нее нагрузки, девочка живет на пределе возможностей, и я совершенно не удивлюсь, если следствием этого окажется нервное истощение, а то и депрессия.

– Я вас умоляю, – фыркнул Койфман, – человек статью написал, и сразу у него депрессия, да чтобы я так жил! Давно бы уж сам прилег на коечку, а что, в принципе, очень удобно, ноги с кровати спустил, и на работе.

– Тебе все хаханьки, – по паузе, последовавшей за этим, Люда поняла, что бабушка закуривает, что она позволяла себе делать только в самых крайних случаях, – а ребенок чахнет.

– Ну так имеет право, между прочим. Уже и не ребенок давно, мало ли что у нее в жизни происходит. Человек вообще много всякого может переживать, не выходя за границы психической нормы. Вопрос весь в том, насколько он способен при этом адекватно воспринимать мир и самого себя и отдавать себе отчет в своих действиях.

– Ты меня, пожалуйста, прописными истинами не корми. Я за внучку переживаю.

Стукнула форточка, и детские крики со двора стали слышаться более отчетливо.

– Ну что там она у вас? Нечесаная ходит или в кровати лежит целыми днями? Нет? Ну и не переживай тогда! Взрослая женщина, разберется.

– Как она разберется, если у нее депрессия? – воскликнула бабушка за стенкой, и Люде внезапно почудилось в ее голосе что-то театральное.

– Ой, ребята, вы таки себе не знаете, что такое настоящая депрессия.

– Отчего же? – включилась в разговор мама, недолюбливавшая дядю Мишу.

Антисемитизм в обществе считался позорным явлением, но в семье Корсунских его не стыдились. Евреи были евреями, возможно, умными, возможно, добрыми, но ровней благородным людям они никак не могли стать. Раз уж они есть, то деваться от них некуда, приходится терпеть, но ни в коем случае нельзя с ними сближаться. Так что в бабушкиной фразе «почти как братья» главным словом было именно «почти». Михаила Лазаревича милостиво терпели, потому что он любил папу и совершенно искренне считал, что школьные годы, а потом страшные дни в народном ополчении связали их крепче кровных уз.

«У каждого антисемита должен быть свой любимый еврей», – смеялись родители, приглашая в гости дядю Мишу, и от этой дежурной фразы Люде всегда делалось немного не по себе, будто она присутствовала при мошенничестве. Койфман ведь не знает, что до него снисходят, принимает все за обоюдоострую дружбу.

– Депрессия, ребята, – это примерно такое чувство, – продолжал дядя Миша, даже не подозревая о том, что в эту самую минуту ему в очередной раз простили его сомнительное происхождение, – как если вы долго бежали от грабителя, выдохлись, и у вас совершенно не осталось сил. Вы знаете, что через секунду он вас догонит, все отберет, а возможно, и убьет, вы этого боитесь и отчаянно не хотите, но не можете больше сделать ни одного шага. Вот это примерно двадцать процентов ощущений человека в депрессии. Мне все-таки представляется, что у Верочки не так. А грустить нормально, злиться нормально, вообще многое нормально, даже то, что считается плохим и недостойным. Нет такого расстройства, которое бы не имело в своей основе нормальный психический процесс, вопрос только в степени выраженности и в умении владеть собой. Но если хотите, поговорите с ней, скажите, что я всегда ей помогу, если она того захочет.

Люда задумалась, передать ли Вере подслушанный разговор, с точки зрения порядочности и то и другое было одинаково небезупречно, но пока она колебалась, на горизонте внезапно возникла Анютка, мамина троюродная племянница и паршивая овца семейства. Нимало не заботясь об обязательствах, которые накладывает на человека его происхождение, Анютка не стала учиться в институте, ограничившись техникумом, родила двоих детей от двух разных мужчин, один из которых даже, кажется, не был ее официальным мужем, работала в строительном управлении, стригла на дому и жила себе припеваючи.

Красавицей Анютка, с круглыми глазами и лошадиным лицом, не была, но недостатка в мужском внимании не испытывала. Не успел второй, по слухам неофициальный, муж, раствориться в неизвестности, как Анюткин порог принялись осаждать новые претенденты на руку и сердце. «Вульгарность и половая распущенность дают свои плоды, где дважды мать одиночка, там и трижды» – такой вердикт вынесли мама с бабушкой и отказали Анютке от дома. Правда, сама Анютка об этом так никогда и не узнала, равно как и о том, что является позором семьи. Жила своей насыщенной неправедной жизнью, а на праздниках звонила с поздравлениями как ни в чем не бывало, и ни у кого не хватало мужества бросить трубку, а нюансы интонаций Анюте, похоже, были так же интересны, как и правила хорошего тона. Простое «спасибо, дорогая» и «СПАСИБО, ДОРОГАЯ», процеженное сквозь зубы, не имели для нее никаких различий.

Увиделись они на похоронах Анютиной мамы. Встретились и обнялись… Близость смерти вообще делает людей мягче, заставляет вспоминать старые родственные и дружеские связи, объединяться в преддверии единого для всех исхода.

Непутевая Анютка стала заходить в гости – и вскоре предложила свои услуги в качестве свахи. Якобы она на этом поприще очень даже преуспела, выдав замуж практически всех подруг, так неужели ради родных не постарается. Мама с бабушкой отнеслись к предложению сдержанно, предполагая, что женихов, которых может предложить Анютка, и даром не надо, но доморощенная сваха сразу выкатила свой стратегический резерв: есть у нее настоящий молодой генерал, умный и интеллигентный человек, который подойдет Вере как нельзя лучше. «Крышечка с кастрюлечкой», – заключила Анютка.

Выяснилось, что потенциальный жених, несмотря на крайне юный для генерала возраст, давно овдовел, отгоревал и в принципе готов создать новую семью, только мешают тяготы службы. Есть еще дочь, но она не в счет. Выросла, живет самостоятельно, так что обузой не станет.

Генерал с Анюткой были соседями по дому, можно сказать, росли вместе, пока он не поступил в Нахимовское училище. После этого парень дома больше не жил, но до сих пор, бывая в отпуске, по старой памяти заглядывал к подруге детских игр попить чайку, вспомнить былое, а заодно подстричься.

«Как раз сейчас так удачно совпало, – Анютка азартно размахивала зажатой в тонких пальцах сигаретой, – он в отпуск только недавно приехал, так что мы все успеем».

Анютка предлагала самый простой вариант, пусть Вера зайдет к ней якобы случайно именно в тот момент, когда генерал заглянет постричься, а там уж природа довершит остальное, но для семьи Корсунских такой сценарий был, конечно, неприемлем.

«Анна, если ты сама не понимаешь, как дурно это попахивает сводничеством, то я вряд ли смогу тебе это объяснить», – процедила мама.

Анютка в ответ засмеялась, сделавшись на секунду пугающе похожей на лошадь:

«С прошлого века мир все-таки немного изменился, тетя Олечка, сейчас все так знакомятся, ничего стыдного нет, но, с другой стороны, вы правы, генерал на то и генерал, чтобы разгадывать сложную стратегию противника и чувствовать, когда его берут в клещи. Знаете что? Я его на день рождения позову. Вот как раз сомневалась, отмечать – не отмечать, но раз уж такая оказия, то придется закатить торжество на всю катушку. Всю родню приглашу, объект ничего не заподозрит. Так что давайте, с меня стол, с вас подарок».

…Очнувшись от воспоминаний, Люда выключила воду, быстро вытерлась, надела халатик и юркнула к себе в комнату. Слава богу, успела! А то так бы и замечталась, пока КВН не кончился, и нарвалась на замечание типа «грех водой не смоешь, сколько ни старайся».

Не смоешь, это правда. А жаль. Очень жаль, что нельзя отменить многие свои поступки, нельзя вернуться назад и сделать так, чтобы Вера все-таки сама пошла знакомиться с генералом… И все бы у них чудесно сложилось, а она сама осталась бы в своем счастливом мирке, любимой доченькой, домашней девочкой, с которой ничего плохого никогда не случится.

* * *

Регина Владимировна лично заглядывает в ординаторскую и приглашает зайти к себе. От такой чести мне делается не по себе, и я иду вслед за начальницей довольно понуро, будто на разнос. Правила должны быть едины для всех, этот урок я усвоила давно, еще когда сама была руководителем. Одна надежда, что коллеги относят эти поблажки на счет моей недавней утраты, и в общем не исключено, что так оно и есть. Надо сказать, что я была несправедлива к сотрудникам, когда не ждала от них поддержки. Да, мне не раскрывают объятий, не лезут в душу, но в каждом слове, каждом жесте я чувствую, что товарищи разделяют мое горе. Трудно выразить это словами, особенно когда все мы делаем вид, будто ничего не произошло, но каждый день на работе мне становится легче. В повседневной суете, заботах о хлебе насущном как-то забываешь о том, что человек велик и душа его прекрасна. Пусть он не пристает к тебе с сочувствием, не утирает твои слезы, не сует тебе в карман мятый рубль, этого и не нужно. Это только во вред, именно то, что наши предки назвали «сыпать соль на рану». Мне эти ощущения знакомы и в прямом и в переносном смысле, так что заверяю – метафора точнейшая. Суть не в этом. Человек проходит мимо тебя, и твоя боль эхом отзывается в его душе, разве это не удивительно? Разве мало у него своих страданий, чтобы он и чужие принимал на себя, а он это делает, пусть и невольно…

Регина Владимировна открывает дверь своего кабинета, и я выныриваю из абстрактных размышлений.

– Пришли анализы, – она протягивает мне историю болезни.

– И? – Я не спешу открывать, растягиваю интригу.

Регина Владимировна морщится:

– Можно не просто в космос посылать, а показывать инопланетянам как идеальный образец человеческой расы. Боюсь, Татьяна Ивановна, в этом случае медицина бессильна.

– Подождите еще, – я без особой надежды перебираю подклеенные в конце истории клочки бумаги с эталонными цифрами.

– Вариантов нет. Я ведь ему специально намекнула перед сдачей анализов конфет поесть, и не сработало.

– Давайте, может быть, сами нарисуем? – говорю я, понизив голос. А что, печатей нет, подписей нет, просто кусочки бумаги с написанными от руки цифрами.

Регина Владимировна хмурится:

– Тогда что мелочиться, давайте уж напишем, что мы ему провели этот несчастный курс.

– Почему нет? Потом опишем в истории реальный объективный статус и продемонстрируем Корниенко на психиатрическом обществе как редкий случай полного излечения шизофрении под воздействием ИКТ.

– Смешно, – говорит Регина Владимировна мрачно и забирает у меня историю, – только я пока еще не готова фальсифицировать документы, даже если это всего лишь анализы.

На всякий случай киваю, сделав серьезное лицо.

– В принципе, Татьяна Ивановна, мы с вами сделали все, что могли, пора признать свое поражение, – начальница морщится, как от кислого.

– Пожалуй, что так.

– Я и так старалась, создавала ему самые благоприятные условия, – продолжает Регина Владимировна, – таблетки назначала самые мягкие, да еще и сестер специально предупредила, чтобы они не следили за тем, как он глотает, прекрасно он их все это время в унитаз выплевывал.

Пожимаю плечами. Что ж, знавали мы случаи и похлеще, когда народные денежки спускались в унитаз ради видимости.

– Вы ведь раньше в нашей сфере не работали, Татьяна Ивановна? Не знаете, что творится в других психиатрических стационарах, особенно тюремного типа? Там бы ему мозги давно в блин раскатали, можете не сомневаться.

– Да я ничего и не говорю.

– Ну так и все. Он гордый, а мы почему должны подставляться? – Регина Владимировна на меня не смотрит, и я не знаю, обращается она ко мне или к себе самой. – В конце концов, он тысячи людей на смерть посылал ради своих амбиций, а мы что…

– Служба такая у него. Воинский долг.

– Только не говорите, что его заботил исключительно угнетенный афганский народ! – резко перебивает Регина Владимировна. – Всегда впереди собственные интересы, иначе ни одна война бы никогда не началась.

Снова пожимаю плечами. Похоже, не одна я такая циничная, другие тоже видят за внезапным пацифизмом Корниенко какие-то карьерные обиды.

Внезапно начальница резко выдвигает ящик стола и, к моему удивлению, достает оттуда сигареты. Вот уж не думала, что такая холеная женщина курит.

– Будете?

Отказываюсь.

– И правильно. – Регина Владимировна жадно затягивается и выпускает дым в противоположную от меня сторону. – Я тоже не курю, так, в крайних случаях, когда недовольна собой и нуждаюсь в маленькой дозе саморазрушения.