кому и при каких обстоятельствах раскольников говорил я не тебе поклонился я
Вторая встреча Раскольникова с Соней Мармеладовой в романе «Преступление и наказание»
Вторая встреча главных героев романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» Родиона Раскольникова с Соней Мармеладовой происходит после похорон господина Мармеладова, отца Сони, который попал под повозку. На поминальном обеде Лужин обвиняет Соню в воровстве денег, которые сам ей дал. К счастью, за девушку вступается господин Лебезятников, который доказывает ее невиновность. После скандала Соня убегает к себе на квартиру, вскоре к ней приходит Раскольников.
Эта встреча описывается в части 5, главе IV.
Именно при этой встрече Раскольников признается Соне Мармеладовой в убийстве старухи-процентщицы и ее сутры Лизаветы.
После своего откровения Раскольников просит у Сони совета о том, что ему теперь делать. Соня советует ему покаяться. Однако Раскольников не готов к этому шагу. На этом заканчивается вторая встреча героев.
Цитаты описывающие второй разговор Раскольникова и Сони
Во время этого второго визита Раскольников ведет себя с Соней так же цинично и язвительно, как и в первую встречу. Но на этот раз Соня не выдерживает и просит молодого человека «не мучить» ее. Наконец Раскольников решает сорвать с себя маску циничности и холодности перед доброй и чистой Соней:
Доброта и любовь девушки обезоруживают Раскольникова, он начинает говорить с ней по-другому:
Признание Раскольникова
Реакция Сони на признание Раскольникова
Соня понимает, что Раскольников и есть убийца. Узнав страшную правду, Соня не отворачивается от него, а, напротив, сочувствует и сопереживает ему:
Раскольников о причинах преступления
Раскольников объясняет Соне причины своего преступления и рассказывает о своей теории:
Он говорит, что не смотря на то, что ему были нужны деньги, истинной причиной преступления были вовсе не они — Раскольников хотел доказать самому себе что относится к «необыкновенным» людям, таким как Наполеон, в соответствии с его безумной теорией:
О душевном состоянии Раскольникова
Раскольников просит у Сони совет о том, что ему делать в его страшном положении. Соня советует ему покаяться в содеянном:
Однако Раскольников еще не готов покаяться. Кроме того, он уверенно говорит о том, что у следователя нет стоящих улик против него:
В конце беседы Соня предлагает Раскольникову надеть ее крест. Но молодой человек говорит, что крест лучше надеть «потом». Девушка соглашается с ним:
Встреча заканчивается тем, что в комнату Софьи постучал господин Лебезятников с сообщением о сумасшествии Катерины Ивановны:
Разговор Раскольникова с Соней Мармеладовой на её квартире (анализ эпизода из главы 4, части 4 романа Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание»)
Творчество Ф. М. Достоевского представлено многими великолепными романами и рассказами, которые ещё при жизни писателя были признаны классикой: «Братья Карамазовы», «Бесы», «Подросток», «Записки из Мёртвого дома» и многие другие.
Среди его произведений особенно выделяется роман «Преступление и наказание», в котором главным действующим лицом является Родион Раскольников, мучимый угрызениями совести после убийства старухи – процентщицы и её сестры Лизаветы. Душевный мир персонажа был настолько великолепно выписан автором, что Достоевского всерьёз подозревали в совершении подобного убийства. Но не только достоверностью психологического состояния главного героя замечательно это произведение.
Один из самых интересных и драматичных моментов в отношениях Сонечки и Раскольников наступает именно тогда, когда герой выбирает её для своей исповеди, так как страшная тайна о совершённом им убийстве стала для него невыносимой. Этот эпизод находится в четвёртой главе и является своеобразной кульминацией.
Раскольников приходит к Мармеладовой на квартиру, якобы для того, чтобы проститься. На самом деле, ему очень плохо, а в такие моменты просто необходимо видеть человека, которому ещё хуже. Родион хочет видеть в Соне страдание, такое же неизбывное, как и его. Именно поэтому так жесток он по отношению к девушке. Герой буквально мучает Соню вопросами о том, что она будет делать со своими братьями и сёстрами, когда умрёт и её мачеха. Ведь девушка в её положении не может взять их к себе.
Раскольников играет в данном случае роль демона, который искушает Соню. Таким образом, он как бы копирует поведение Порфирия Петровича, который играет роль мучителя по отношению к Раскольникову. Вот только Родион не выдерживает, срывается, а Соня стойко противостоит нападкам. Вот, например, что говорит она, когда Раскольников начинает утверждать, что Катерину Ивановну Соне стоит ненавидеть: «Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребёнок… Ведь у неё ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная была, какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах!».
Герой не понимает, как можно, живя в подобных обстоятельствах (нищета, презрение), не имея надежды хоть на какой-то просвет в будущем, продолжать существовать и не озлобиться. Вот он не может. Раскольников смотрит на Соню и не верит, что она в своём уме. То же самое думает и Мармеладова, не понимая, как можно быть таким злым и бессердечным.
А герой на самом деле очень жесток. В начале разговора он ведёт себя ещё спокойно, но с течением времени начинает всё более раздражаться. Так он почти насильно просит Соню прочитать о воскрешении Лазаря.
Соня на самом деле поразительна в этой сцене. Её великодушие и сострадание не имеют границ. Своих обидчиков и мучителей она не может даже ненавидеть. Она и Раскольникова не может остановить, не сердиться на него за жестокость. Лишь единственный раз боль сменилась на её лице укором: «Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нём пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо». Это произошло тогда, когда Раскольников усомнился в существовании Бога: «Да, может быть, и бога-то совсем нет».
Жизнь для Сони держалась только на основании веры в Бога, только это спасало её от погрязания в грехе, который пока только снаружи окружал её. Она вся преображается, когда читает Библию, вкладывает в это чтение всю душу. Соня уверена, что сможет дать почувствовать Раскольникову благодать, которая исходит от неё. Но герой не слушает, а только всё больше уверяется, что Мармеладова сошла с ума.
Этот эпизод показывает читателю двух бесконечно несчастных людей, они так похожи в своём горе: «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги». Но как они на самом деле различны! Соня – чистое, светлое создание, готовое отдать последнюю рубашку ради своей семьи. Раскольников – злой, презрительный, высокомерный, бросающий свою мать и сестру, тем повергая их в неизбывное горе, хотя и считая, что спасает их от мучений.
Соня – христианское смирение. Раскольников – жестокий протест. Чему могут они друг друга научить, что дать? Они и сами не знают. Кажется, они только мучают себя, когда вместе. Но самое главное чувство, которое единит и сближает героев, – жалость друг к другу. В этом сострадании и кроется та притягательная сила, которая влечет Раскольникова к Соне. Таким путём они пытаются найти выход, и самое главное – найдут.
«Я не тебе поклонился»
«Я не тебе поклонился»
Вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу.
Ненависть к Соне?! К «вечной Сонечке»? К «тихой Соне», спасающей Раскольникова и готовой идти за ним хоть на край света. Здесь, конечно, патология, но только особого рода – все та же патология идеи «двух разрядов».
После слов о «едкой ненависти» читаем: «Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее: но он встретил на себе беспокойный, до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла как призрак; это было не то; он принял одно чувство за другое».
Что можно, что нужно ожидать от «необыкновенного» человека, пришедшего за помощью к «обыкновенному»? Он будет поминутно презирать себя за «слабость», а другого – ненавидеть за свое «унижение». Чего больше всего боится «высший» разряд, когда открывается перед «низшим»? «Позора» своего больше всего боится, «позора» – прежде всего в своих собственных глазах: не выдержал, мол, Наполеон несостоявшийся…
«Да и страшна была ему Соня. Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемен. Тут – или ее дорога, или его». Поэтому-то он с ней и борется. Поэтому-то порой ненавидит. Она его любит. Он – начинает ее любить, но боится этой любви, – какой же он тогда Наполеон.
Моменты неприязни к Соне отсюда понятны. Но откуда ненависть, особая ненависть, «неожиданная» даже для самого Раскольникова? Что все-таки ожидал он увидеть в ее глазах?
У человека, одержимого гордыней, – мания подозрительности. Ему мерещится, что все только и мечтают о том, чтобы его «унизить», вычеркнуть из списка «высшего» разряда. Для него вся жизнь – непримиримая борьба самолюбий, борьба, где искренность – это лишь непростительная «слабость», которой тут же кто-то должен воспользоваться. И он, такой человек, всем и каждому приписывает подобное же представление о жизни, а потому не только сам себя презирает за свою «слабость», но боится, что и другие будут его презирать.
Но неужели Раскольников и Соню подозревает во всем этом? Неужели он и ее боится? Именно так.
Не случайно это ощущение ненависти возникло как раз в самый последний момент перед страшным для Раскольникова признанием в убийстве. Это ощущение и должно было спасти его от признания. Если бы он увидел в глазах Сони хоть малейший намек на то, что ожидал увидеть, он ни за что бы не признался ей, однако: «тут была любовь»…
Но уже после того как он признался в убийстве, прежняя подозрительность вдруг вспыхнула в нем: «И что тебе, что тебе, ну что тебе в том, если б я сознался сейчас, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мною?» Вот оно, главное слово – «глупое торжество». Вот какое чувство выискивал он в ее глазах и боялся найти. Да-да, больше всего он боится «глупого торжества» над собой даже со стороны Сони! На «торжество» (конечно, не глупое) имеет право один только он.
Соня совсем недавно получила желтый билет. Раскольников только что совершил преступление. Линии их жизни пересеклись в самой критической точке для них. Их души соприкоснулись именно в тот момент, когда они еще обнажены для боли, своей и чужой, когда еще не привыкли к ней, не отупели. Раскольников отдает себе полный отчет в значимости этого совпадения. Поэтому он и выбрал Соню, еще заранее выбрал, – для себя прежде всего.
И вот, даже придя к Соне в первый раз (придя ради себя, а не ради нее), Раскольников начинает пытать ее: «Не каждый день получаете-то?» Какой чудовищный вопрос девочке, вопрос совершенно в духе «подпольного» человека – Лизе.
«С Полечкой, наверное, то же самое будет», – добивает он Соню. (А с Полечкой, наверное, то же самое было бы, подвернись она вместо Лизаветы? – этого-то вопроса себе он не задает!) «– Нет! Нет! Не может быть, нет! – как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. – Бог, Бог такого ужаса не допустит.
–?Других допускает же.
–?Нет, нет! Ее Бог защитит, Бог! – повторяла она, не помня себя.
–?Да, может, и Бога-то совсем нет, – с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее».
Здесь могут одинаково вознегодовать и верующий, и атеист.
Соня рыдает. «Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу.
–?Что вы, что вы это? Передо мной.
–?Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, – как-то дико произнес он и отошел к окну».
«Я не тебе, я всему страданию человеческому…» А почему, собственно, «не тебе».
Не перед собой ли больше всего продолжает (пока) преклоняться Раскольников?
«Я не тебе… я всему страданию…» Даже эти с болью произнесенные слова внутренне противоречивы. Противопоставление это невольно выдает тайну абстрактного гуманизма, который великолепно сочетается с жестокостью по отношению к конкретному живому человеку. Не так уже, в сущности, трудно воскликнуть: «Вечная Сонечка!» Куда труднее – да и невозможно пока – исключить ее из «низшего» разряда и вообще отказаться от этих разрядов.
«Любить общечеловека – значит наверно уж презирать, а подчас и ненавидеть стоящего подле себя настоящего человека» (21; 33).
«Кто слишком любит человечество вообще, тот, боль– шею частью, мало способен любить человека в частности» (21; 264).
«В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя», – открывает вдруг и Настасья Филипповна («Идиот»).
«Чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц, – скажет Иван Карамазов. – Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних».
А кстати, ведь в «Преступлении и наказании» есть еще две сцены коленопреклонения перед той же Сонечкой – до и после раскольниковского «Я не тебе… я всему страданию…».
Вот первая: «И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш драдедамовый зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают… А я, как и давеча, в том же виде лежал-с… И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с».
Обе сцены – гениальны. Обе – неотразимы. Обе буквально превращают физическую боль в духовную и духовную – в физическую, и, наверное, без такого превращения эта боль была бы и вовсе невыносима. Но они, эти сцены, ведь еще и по контрасту, и для сравнения написаны. Они вместе видятся и звучат и оттого усиливают и проясняют друг друга так, что, вероятно, невозможно найти этому никакой аналогии во всей мировой литературе. Такой боли – так изображенной – эта литература еще не знала. А ведь потом еще и третья – просветляющая, спасительная сцена – будет…
Нет, это далеко еще не то его коленопреклонение перед той же Соней (в Эпилоге), когда снимется это страшное противоречие (не тебе, а всем) и когда вообще не понадобится слов.
Но до Эпилога далеко, а пока Раскольников еще много раз будет говорить: «Э-эх, люди, мы розные! Не пара. И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!» «Розные», «не пара» – опять и опять «два разряда», опять эта проклятая идея – в сердце, а не в уме только. Он еще почувствует, что «может быть, действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее еще несчастнее». И это – уже после коленопреклонения «всему страданию человеческому»!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Читайте также
Я к тебе вернусь
Я к тебе вернусь Текст: Руслан Комляков / «Тиль Уленшпигель» Я к тебе вернусь Исчезает грусть. Укрывает плечи Мне дорожный плащ. Прядь моих волос, Развивает ветер. Так, здравствуй, мой попутный ветер. Где тебя еще я встречу? Только на пути. Мы с тобой обгоним время И от
» Тебе, Творец, Тебе, Тебе, «
» Тебе, Творец, Тебе, Тебе, » Тебе, Творец, Тебе, Тебе, Тебе, Земли вдовцу, Тебе — огню или воде, Птенцу или Отцу Ї С кем говорю я в длинном сне Шепчу или кричу: Не знаю, как другим, а мне Ї Сей мир не по плечу. Тебе, с кем мы всегда вдвоем, Разбившись и звеня, Скажу — укрой своим
И как тебе Олбани.
Хочешь, я расскажу тебе
Хочешь, я расскажу тебе Моему нерожденному сыну Я говорю тебе: «Пошли, сходим в детство?»«Пойдем», — отвечаешь ты и тянешь ладошку к моей руке.Кто еще мог бы мне так ответить? Люди заняты бесконечной Вселенской Стиркой, они кричат мне из ванных: «Как настроение. » Я смеюсь
Кто же по тебе соскучился?
Кто же по тебе соскучился? Психотерапевтический этюдУ одного любимейшего писателя, к сожалению, не вспомнить, как его зовут, есть такая история. История тоже забылась. Но история была замечательная. Мудрая, афоризмы в стихах. И все про жизнь. Так достоверно про жизнь никто
Пролог Он покажет тебе все
Пролог Он покажет тебе все Малайзия, 1996 годНаселенный пункт Бату Лима находится в глубине тропических лесов Восточной Малайзии приблизительно в трех милях от ближайшей деревни. Стоящие на сваях лачуги с бамбуковыми полами к моменту начала нашего рассказа были
ТЕБЕ ВРУЧАЮ
ТЕБЕ ВРУЧАЮ Из техникума, из зеленоватых коридоров, она вышла в улицу, в март, в снежный скрип под ногами, в легкое позванивание трамваев, в негустую толпу под белесым облачным небом, еще не расставшимся с зимой. Она шла в гурьбе подруг, в гурьбе ребят, шла, слушая и не слушая
«Он же тебе не противен?»
«Он же тебе не противен?» Я позволю себе рассказать одну незатейливую историю, из которой читатель поймёт, как важно сохранить моральную чистоту нашего общества, защитить право на любовь от самого гнусного и цепкого противника, именуемого мещанином. Слова более
Что в имени тебе моём?
Что в имени тебе моём? Что в имени тебе моём? КЛАССИКИ И БЫТ Как управа района Якиманка расправляется с классиками Хорошо работает управа района Якиманка! Если, конечно, судить по сайту. Одних комиссий сколько! Гаражно-стояночная. Антитеррористическая. Терактов в
Тебе и огню
Кому и при каких обстоятельствах раскольников говорил я не тебе поклонился я
Вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу.
Ненависть к Соне?! К «вечной Сонечке»? К «тихой Соне», спасающей Раскольникова и готовой идти за ним хоть на край света. Здесь, конечно, патология, но только особого рода — все та же патология идеи «двух разрядов».
После слов о «едкой ненависти» читаем: «Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее: но он встретил на себе беспокойный, до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла как призрак; это было не то; он принял одно чувство за другое».
Что можно, что нужно ожидать от «необыкновенного» человека, пришедшего за помощью к «обыкновенному»? Он будет поминутно презирать себя за «слабость», а другого — ненавидеть за свое «унижение». Чего больше всего боится «высший» разряд, когда открывается перед «низшим»? «Позора» своего больше всего боится, «позора» — прежде всего в своих собственных глазах: не выдержал, мол, Наполеон несостоявшийся…
«Да и страшна была ему Соня. Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемен. Тут — или ее дорога, или его». Поэтому-то он с ней и борется. Поэтому-то порой ненавидит. Она его любит. Он — начинает ее любить, но боится этой любви, — какой же он тогда Наполеон.
Моменты неприязни к Соне отсюда понятны. Но откуда ненависть, особая ненависть, «неожиданная» даже для самого Раскольникова? Что все-таки ожидал он увидеть в ее глазах?
У человека, одержимого гордыней, — мания подозрительности. Ему мерещится, что все только и мечтают о том, чтобы его «унизить», вычеркнуть из списка «высшего» разряда. Для него вся жизнь — непримиримая борьба самолюбий, борьба, где искренность — это лишь непростительная «слабость», которой тут же кто-то должен воспользоваться. И он, такой человек, всем и каждому приписывает подобное же представление о жизни, а потому не только сам себя презирает за свою «слабость», но боится, что и другие будут его презирать.
Но неужели Раскольников и Соню подозревает во всем этом? Неужели он и ее боится? Именно так.
Не случайно это ощущение ненависти возникло как раз в самый последний момент перед страшным для Раскольникова признанием в убийстве. Это ощущение и должно было спасти его от признания. Если бы он увидел в глазах Сони хоть малейший намек на то, что ожидал увидеть, он ни за что бы не признался ей, однако: «тут была любовь»…
Но уже после того как он признался в убийстве, прежняя подозрительность вдруг вспыхнула в нем: «И что тебе, что тебе, ну что тебе в том, если б я сознался сейчас, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мною?» Вот оно, главное слово — «глупое торжество». Вот какое чувство выискивал он в ее глазах и боялся найти. Да-да, больше всего он боится «глупого торжества» над собой даже со стороны Сони! На «торжество» (конечно, не глупое) имеет право один только он.
Соня совсем недавно получила желтый билет. Раскольников только что совершил преступление. Линии их жизни пересеклись в самой критической точке для них. Их души соприкоснулись именно в тот момент, когда они еще обнажены для боли, своей и чужой, когда еще не привыкли к ней, не отупели. Раскольников отдает себе полный отчет в значимости этого совпадения. Поэтому он и выбрал Соню, еще заранее выбрал, — для себя прежде всего.
И вот, даже придя к Соне в первый раз (придя ради себя, а не ради нее), Раскольников начинает пытать ее: «Не каждый день получаете-то?» Какой чудовищный вопрос девочке, вопрос совершенно в духе «подпольного» человека — Лизе.
«С Полечкой, наверное, то же самое будет», — добивает он Соню. (А с Полечкой, наверное, то же самое было бы, подвернись она вместо Лизаветы? — этого-то вопроса себе он не задает!) «— Нет! Нет! Не может быть, нет! — как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. — Бог, Бог такого ужаса не допустит.
– Других допускает же.
– Нет, нет! Ее Бог защитит, Бог! — повторяла она, не помня себя.
– Да, может, и Бога-то совсем нет, — с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее».
Здесь могут одинаково вознегодовать и верующий, и атеист.
Соня рыдает. «Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу.
– Что вы, что вы это? Передо мной.
– Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, — как-то дико произнес он и отошел к окну».
«Я не тебе, я всему страданию человеческому…» А почему, собственно, «не тебе».
Не перед собой ли больше всего продолжает (пока) преклоняться Раскольников?
«Я не тебе… я всему страданию…» Даже эти с болью произнесенные слова внутренне противоречивы. Противопоставление это невольно выдает тайну абстрактного гуманизма, который великолепно сочетается с жестокостью по отношению к конкретному живому человеку. Не так уже, в сущности, трудно воскликнуть: «Вечная Сонечка!» Куда труднее — да и невозможно пока — исключить ее из «низшего» разряда и вообще отказаться от этих разрядов.
«Любить общечеловека — значит наверно уж презирать, а подчас и ненавидеть стоящего подле себя настоящего человека» (21; 33).
«Кто слишком любит человечество вообще, тот, боль— шею частью, мало способен любить человека в частности» (21; 264).
«В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя», — открывает вдруг и Настасья Филипповна («Идиот»).
«Чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц, — скажет Иван Карамазов. — Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних».
А кстати, ведь в «Преступлении и наказании» есть еще две сцены коленопреклонения перед той же Сонечкой — до и после раскольниковского «Я не тебе… я всему страданию…».
Вот первая: «И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш драдедамовый зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают… А я, как и давеча, в том же виде лежал-с… И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с».
Обе сцены — гениальны. Обе — неотразимы. Обе буквально превращают физическую боль в духовную и духовную — в физическую, и, наверное, без такого превращения эта боль была бы и вовсе невыносима. Но они, эти сцены, ведь еще и по контрасту, и для сравнения написаны. Они вместе видятся и звучат и оттого усиливают и проясняют друг друга так, что, вероятно, невозможно найти этому никакой аналогии во всей мировой литературе. Такой боли — так изображенной — эта литература еще не знала. А ведь потом еще и третья — просветляющая, спасительная сцена — будет…
Нет, это далеко еще не то его коленопреклонение перед той же Соней (в Эпилоге), когда снимется это страшное противоречие (не тебе, а всем) и когда вообще не понадобится слов.
Но до Эпилога далеко, а пока Раскольников еще много раз будет говорить: «Э-эх, люди, мы розные! Не пара. И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!» «Розные», «не пара» — опять и опять «два разряда», опять эта проклятая идея — в сердце, а не в уме только. Он еще почувствует, что «может быть, действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее еще несчастнее». И это — уже после коленопреклонения «всему страданию человеческому»!