какую страну карамзин посчитал очень дорогой

Какую страну карамзин посчитал очень дорогой

В XVIII и XIX веках отечественные путешественники в поездках за рубеж делали путевые заметки, в которых рассказывали о примечательных деталях и местных обычаях.
Предлагаем вам по коротким отрывкам из дневников и книг русских классиков угадать, о каких странах они писали. Проверьте себя, своих родных и друзей! Правильные ответы на фото.

1. Какое место Денис Фонвизин описал в «Письмах из второго заграничного путешествия»?

«Полмили от Мангейма въехали мы в *Страну*. Первый город Ландо, крепость знатная. При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали в *Страну*. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, — все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет».
Италия, Франция, Германия, Нидерланды

2. Какую страну Николай Карамзин посчитал очень дорогой во время своего 14-месячного турне по Европе?

«Я слыхал прежде, будто в *Стране* жить дешево; теперь могу сказать, что это неправда и что здесь все гораздо дороже, нежели в Германии, например хлеб, мясо, дрова, платье, обувь и прочие необходимости. Причина сей дороговизны есть богатство *Страны*. Где богаты люди, там дешевы деньги; где дешевы деньги, там дороги вещи».
Австрия, Швеция, Швейцария, Франция

3. Николай Гоголь утверждал: тот, кто был в этой стране, скажет «прости» другим землям.

«Если бы вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу *Страну*! Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалел только, что поэтическая часть этого сна — вы да три-четыре оставивших вечную радость воспоминания в душе моей — не перешли в действительность».
Франция, Германия, Италия, Испания

4. О жителях какой страны рассуждал Федор Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях»?

«Во всем мире нет такого красивого типа женщин, как *жительницы Страны* Все это с трудом толпится в улицах, тесно, густо. Толпа не умещается на тротуарах и заливает всю улицу Помню, раз я зашел в одно Casino. Там гремела музыка, шли танцы, толпилась бездна народу. Убранство было великолепное. Но мрачный характер не оставляет *жителей Страны* и среди веселья: они и танцуют серьезно, даже угрюмо, чуть не выделывая па и как будто по обязанности».
Германия, Италия, Англия, Франция

5. О какой стране Исаак Левитан так депрессивно писал Антону Чехову?

«Вот уже три недели, как шляюсь по этой Чухляндии, меняя места в поисках за сильными мотивами, и в результате ничего, кроме тоски в кубе. Бог его знает, отчего это, — или моя восприимчивость художественная иссякла, или природа здесь не тово. Охотнее верю в последнее, ибо поверив в первое, ничего не остается, или остается одно — убрать себя, выйти в тираж. Итак, природа виновата, и в самом деле, здесь нет природы!»
Дания, Швеция, Финляндия, Гренландия

6. В какой стране Василий Поленов впервые увидел «пальмовые рощи»?

7. Какой стране клялась в вечной любви Марина Цветаева?

Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, *Страна*, клянусь.
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном — Лорелей.
Дания, Швейцария, Англия, Германия

Источник

Карамзин в Европе

материалы
по теме

экскурсии

Походы Александра Македонского

Дуэль

1 Начало путешествия

Николай Михайлович Карамзин в 1789 году отправился в путешествие по Европе, известное главным образом по его «Письмам русского путешественника». Продлилось оно около четырнадцати месяцев: с мая 1789 по июль 1790 года. На момент начала этого путешествия Карамзину было 22 года. Публикация же «Писем…», написанных в результате поездки, сделала его известным литератором.

17 мая 1789 года Карамзин покинул Москву. Пять дней он провел в Петербурге, затем отправился в Ригу, а оттуда — в Кенигсберг.

2 Германия

18 июня Карамзин прибыл в Кенигсберг. В первый же день он отправился на встречу с Кантом. «Я не имел к нему писем, но смелость города берет, — и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Он тотчас попросил меня сесть, говоря: «Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости»», — рассказывал Карамзин об этой встрече в своих «Письмах…». Беседа их продолжалась около трех часов.

Из Кенигсберга через Данциг Карамзин отправился в Берлин, куда прибыл 29 июня. В первый же день молодой человек посетил Королевскую библиотеку и берлинский зверинец. 3 июля Карамзин побывал в Сан-Суси. «Сей увеселительный замок лежит на горе, откуда можно видеть город со всеми окрестностями, что составляет весьма приятную картину. Здесь жил не король, а философ Фридрих — не стоический и не циник, но философ, любивший удовольствия и находивший их в изящных искусствах и науках. Он хотел соединить здесь простоту с великолепием. Дом низок и мал, но, взглянув на него, всякий назовет его прекрасным», — писал он. В Берлине Карамзин пробыл до 9 июля, после чего отправился в Дрезден.

Прибыв в Дрезден, путешественник отправился осматривать картинную галерею. «Я был там три часа, но на многие картины не успел и глаз оборотить; не три часа, а несколько месяцев надобно, чтобы хорошенько осмотреть сию галерею», — отмечал Карамзин.

Из Дрездена Карамзин отправился в Лейпциг и прибыл туда 14 июля. Лейпциг поразил его обилием книжных магазинов, что естественно для города, где трижды в год устраиваются книжные ярмарки. Затем Карамзин побывал в Веймаре и Франкфурте-на-Майне.

Далее путь Карамзина лежал через французский Страсбург в Швейцарию. Во Франции начиналась революция: «Везде в Эльзасе приметно волнение. Целые деревни вооружаются, и поселяне пришивают кокарды к шляпам. Почтмейстеры, постиллионы, бабы говорят о революции. А в Страсбурге начинается новый бунт. Весь здешний гарнизон взволновался. Солдаты не слушаются офицеров, пьют в трактирах даром, бегают с шумом по улицам, ругают своих начальников».

3 Швейцария

6 августа Карамзин прибыл в Базель. Он остановился в отеле на площади Рыбного рынка, знаменитой своим готическим фонтаном, украшенном 24 цветными фигурами — одним из самых известных фонтанов Европы. 10 августа Карамзин приехал в Цюрих, где он неоднократно встречался с Лафатером и присутствовал на его публичных выступлениях.

14 августа Карамзин побывал у знаменитого Рейнского водопада. «Представьте себе большую реку, которая, преодолевая в течении своем все препоны, полагаемые ей огромными камнями, мчится с ужасною яростно и наконец, достигнув до высочайшей гранитной преграды и не находя себе пути под сею твердою стеною, с неописанным шумом и ревом свергается вниз и в падении своем превращается в белую, кипящую пену. Тончайшие брызги разновидных волн, с беспримерною скоростию летящих одна за другою, мириадами подымаются вверх и составляют млечные облака влажной, для глаз непроницаемой пыли. Доски, на которых мы стояли, тряслись беспрестанно. Я весь облит был водяными частицами, молчал, смотрел и слушал разные звуки ниспадающих волн: ревущий концерт, оглушающий душу! Феномен действительно величественный! Воображение мое одушевляло хладную стихию, давало ей чувство и голос: она вещала мне о чем-то неизглаголанном!», — писал он.

28 августа Карамзин прибыл в Берн: «Берн есть хотя старинный, однако ж красивый город. Улицы прямы, широки и хорошо вымощены, а в средине проведены глубокие каналы, в которых с шумом течет вода, уносящая с собою всю нечистоту из города и, сверх того, весьма полезная в случае пожара. Домы почти все одинакие: из белого камня, в три этажа, и представляют глазам образ равенства в состоянии жителей, не так, как в иных больших городах Европы, где часто низкая хижина преклоняется к земле под тенью колоссальных палат. Всего более полюбились мне в Берне аркады под домами, столь удобные для пешеходцев, которые в сих покрытых галереях никакого ненастья не боятся».

29 августа Карамзин, оставив вещи в Берне, отправился в «альпийский поход». Проходя долиной Лаутербруннена, путешественник увидел самый высокий в Швейцарии водопад Штауббах: «Скорыми шагами приблизился я к этому феномену и рассматривал его со всех сторон. Вода прямо летит вниз, почти не дотрагиваясь до утеса горы, и, разбиваясь, так сказать, в воздушном пространстве, падает на землю в виде пыли или тончайшего серебряного дождя. Шагов на сто вокруг разносятся влажные брызги, которые в несколько минут промочили насквозь мое платье». Продвигаясь далее, Карамзин наблюдал еще одно природное чудо — водопад Трюммельбах. На следующий день путешественник совершил восхождение на высокогорное плато Венгернальп (около двух тысяч метров). С высоты Венгернальпа Карамзин спустился к Гринденвальду. Проведя ночь в Гринденвальде, утром он начал новое восхождение и поднялся на перевал Гроссе Шайдек, осмотрел ледник Розенлауи и спустился в долину Гасли, где любовался знаменитым Рейхенбахским водопадом. Выйдя затем на берег Бриенцского озера, Карамзин возвратился в Тун и далее в Берн.

2 октября 1789 года Николай Карамзин прибыл в Женеву. Там он задержался на пять месяцев — до 1 марта 1790 года. Карамзин остановился по адресу: Гран Рю, дом № 1791. «Вы, конечно, удивитесь, когда скажу вам, что я в Женеве намерен прожить почти всю зиму. Окрестности женевские прекрасны, город хорош. По рекомендательным письмам отворен мне вход в первые домы. Образ жизни женевцев свободен и приятен — чего же лучше? Ведь мне надобно пожить на одном месте! Душа моя утомилась от множества любопытных и беспрестанно новых предметов, которые привлекали к себе ее внимание; ей нужно отдохновение — нужен тонкий, сладостный, питательный сон на персях любезной природы», — писал в «Письмах…» Карамзин.

Карамзин посетил и Ферней, где жил Вольтер: «Положение Фернейского замка так прекрасно, что я позавидовал Вольтеру. Он мог из окон своих видеть Белую Савойскую гору, высочайшую в Европе, и прочие снежные громады, вместе с зелеными равнинами, садами и другими приятными предметами. Фернейский сад разведен им самим и показывает его вкус. Всего более полюбилась мне длинная аллея; при входе в нее кажется, что она примыкает к самым горам».

4 Франция

В начале марта 1790 года Николай Карамзин покинул Швейцарию и отправился во Францию. Первым французским городом на его пути был Лион. Карамзин посещал там театры, особенно его впечатлили гастрольные выступления танцора Вестриса: «Правду сказать, искусство сего танцовщика удивительно. Душа сидит у него в ногах, вопреки всем теориям испытателей естества человеческого, которые ищут ее в мозговых фибрах. Какая фигура! Какая гибкость! Какое равновесие! Никогда не думал я, чтобы танцовщик мог доставить мне столько удовольствия!»

Также сильное впечатление произвели на Карамзина остатки римского водопровода. «Римляне хотели жить в памяти потомства и сооружали такие здания, которых не могли разрушать целые веки. В нынешние философские времена не так думают; мы исчисляем дни свои, и предел их есть предел всех наших желаний и намерений; далее не простираем взора, и никто не хочет садить дуба без надежды отдыхать в тени его. Древние покачали бы головою, если бы они теперь воскресли и услышали мудрые наши рассуждения; а мы, мы смеемся над мечтами древних и над странным их славолюбием!», — писал он.

Из Лиона Карамзин сначала отправился водным путем — по реке Соне — до города Шалон, а оттуда уже поехал в Париж. 27 марта он прибыл во французскую столицу. «»Я в Париже!» Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение… «Я в Париже!» — говорю сам себе и бегу из улицы в улицу, из Тюльери в поля Елисейские, вдруг останавливаюсь, на все смотрю с отменным любопытством: на домы, на кареты, на людей», — описывал он свои впечатления.

Конечно, главным во Франции было грандиозное событие: проходившая на глазах путешественника революция. Она вызывала интерес и пугала, привлекала внимание и ужасала его. «Говорить ли о французской революции? Вы читаете газеты: следственно, происшествия вам известны. Не думайте, однако ж, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре! Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь. Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает счастлива. История не кончилась, но по сие время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона», — писал Карамзин в «Письмах русского путешественника».

Находясь в Париже, Карамзин каждый вечер бывал в театрах, пересмотрел множество спектаклей, посмотрел на всех парижских звезд. Он осмотрел все парижские достопримечательности, исходил все улицы, побывал везде, где только можно.

Впечатлил Карамзина и Версальский дворец: «Ничто не может сравняться с великолепным видом дворца из саду; фасада его, вместе с флигелями, простирается на 300 сажен. Тут рассеяны все красоты, все богатства архитектуры и ваяния. Никто из царей земных, ни самый роскошный Соломон, не имел такого жилища. Надобно видеть: описать невозможно. Исчислять колонны, статуи, вазы, трофеи не есть описывать. Огромность, совершенная гармония частей, действие целого: вот чего и самому живописцу нельзя изобразить кистию!» Но посещение королевской резиденции оставило и грустные мысли: «Версалия без двора — как тело без души: осиротела, уныла. Где прежде всякую минуту стучали кареты, теснился народ, там ныне едва встретится человек: мертвая тишина и скука! Всякий житель казался мне печальным».

Во Франции Карамзин провел несколько месяцев, а затем отправился в Англию.

5 Англия

Лондон был для Карамзина одной из главных целей поездки. «Париж и Лондон, два первых города в Европе, были двумя Фаросами моего путешествия, когда я сочинял план его», — писал он. В Лондоне Карамзина восхищал повсеместный порядок и «вид довольства, хотя не роскоши, но изобилия».

«Кто скажет вам: «Шумный Лондон!», тот, будьте уверены, никогда не видал его. Многолюден, правда, но тих удивительным образом, не только в сравнении с Парижем, но даже и с Москвою. Кажется, будто здесь люди или со сна не разгулялись, или чрезмерно устали от деятельности и спешат отдыхать. Если бы от времени до времени стук карет не потрясал нерв вашего слуха, то вы, ходя по здешним улицам, могли бы вообразить, что у вас залегли уши. Мудрено ли, что англичане славятся глубокомыслием в философии? Они имеют время думать. Мудрено ли, что ораторы их в парламенте, заговорив, не умеют кончить? Им наскучило молчать дома и в публике», — отмечал Карамзин с своих «Письмах…».

Первое знакомство Карамзина с лучшей английской публикой состоялось в Вестминстерском аббатстве на ежегодном исполнении оратории Генделя «Мессия», где присутствовала и королевская семья. «Вообразите действие 600 инструментов и 300 голосов, наилучшим образом соглашенных, — в огромной зале, при бесчисленном множестве слушателей, наблюдающих глубокое молчание! Какая величественная гармония! Какие трогательные арии! Гремящие хоры! Быстрые перемены чувств!», — восхищался путешественник.

Карамзин посетил лондонские суды и тюрьмы, вникая во все обстоятельства судопроизводства и содержания преступников. Отметил пользу суда присяжных, при котором жизнь человека зависит только от закона, а не от других людей. Затем он посетил больницу для умалишенных — Бедлам, которая заставила его задуматься о причинах безумия в нынешний век, безумия, которого не знали предшествующие эпохи.

Лондонский Тауэр, госпиталь в Гринвиче для престарелых моряков, собрания квакеров или других христианских сект, собор Святого Павла, Виндзорский парк, Биржа и Королевское общество, Британский музей, Вестминстер — ничего не осталось без внимания Карамзина. Хотя, по его собственному замечанию, «Лондон не имеет столько примечания достойных вещей, как Париж».

Если судить по «Письмам русского путешественника», то путешественник покинул Лондон в сентябре (конкретной даты Карамзин не приводит). Но по бесспорным документальным свидетельствам, Николай Карамзин вернулся в Петербург 15 июля 1790 года.

Источник

Загадка европейского турне Николая Карамзина

Чем беглец отличен от путешественника

Об авторе: Алексей Алексеевич Кара-Мурза – доктор философских наук, профессор, заведующий сектором философии российской истории Института философии РАН.

И этими любителями игр и забав который век пугают весь мир? Ритуал посвящения в масоны. Иллюстрация начала ХIX века

2016-й – год 250-летия Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), официально объявлен в России Годом Карамзина. И хотя главные праздничные мероприятия ожидают нас в конце года (Карамзин родился 1/12 декабря), юбилей, по сути, уже вовсю празднуется – например, нескончаемой чередой читок на ТВ фрагментов из «Истории государства Российского» нашими именитыми соотечественниками.

Однако юбилеи национальных гениев – это всегда не только хор славословия, но и скрытая борьба, не только литературная и историческая, но мировоззренческая и политическая, ибо в такие моменты каждая партия (а они в России есть всегда, даже во времена господства, казалось бы, монолитного официоза) стремится так или иначе включить громкое имя в свой собственный «сценарий для России».

Вот и Карамзин, как однажды заметил Белинский, – это «имя, за которое было дано столько кровавых битв, произошло столько отчаянных схваток, переломлено столько копий!»

150 лет назад, во время празднования 100-летия Карамзина, пришедшегося на середину царствования Александра II (когда усилия реформаторов ударялись о сопротивление сторонников контрреформ, а сам император метался между двумя лагерями), известный литературовед и будущий академик Александр Пыпин попытался определить глубинную логику «карамзинских юбилеев». По его мнению, в дни круглых дат уже «не спорят о «старом» и «новом слоге», о красотах «Бедной Лизы», о научном достоинстве «Истории государства Российского», о которых спорили при появлении сочинений Карамзина»: «Чисто литературная сторона дела отступает на второй план… Взамен ее критика старается определить общее содержание понятий Карамзина, в особенности его общественные понятия». Оценивая состоявшийся в 1866 году столетний юбилей Карамзина, Пыпин пришел к выводу, что в целом он вышел «консервативно-нравоучительным»: «В Карамзине восхваляли не только его действительные заслуги в свое время, но и выводили из него мораль для настоящей минуты…»

Охранитель или либерал

Нет спору, что после отыскания и публикации в середине XIX века ранее сокрытой от общественности карамзинской «Записки о древней и новой России» («аналитической записки», представленной Карамзиным императору Александру I через сестру царя, великую княгиню Елизавету Павловну), в «борьбе за Карамзина» стали брать верх консерваторы и даже охранители. Сегодня трудно поверить, что когда-то литератор и историк не раз становился жертвой наветов (а иногда и натуральных доносов «на самый верх») с обвинениями в «скрытом якобинстве» и призывами «жечь его сочинения!».

Однако и в наши дни некоторые либерально настроенные сограждане не готовы «без боя» отдавать охранителям высокое имя Карамзина. Они вспоминают, например, что в классической книге историка-эмигранта Виктора Леонтовича «История либерализма в России» одна из первых глав была посвящена именно Карамзину, ибо, по словам автора, Карамзин был абсолютно убежден, что «проведение в жизнь либеральных реформ и принятие либеральных методов управления государством являются требованием справедливости, а следовательно, и требованием нравственным», а «его общий духовный подход и даже его личность сыграли положительную роль в развитии России как раз в либеральном направлении».

250-летний юбилей породил новый интерес и к деталям биографии Карамзина, и к его основным трудам, среди которых, конечно, выделяется не только многотомная «История государства Российского», но и более ранние «Письма русского путешественника», ставшие культовой книгой в литературно-философском осмыслении ключевой для отечественного самосознания темы «Россия и Европа».

«Письма…», первоначально публиковавшиеся в карамзинском «Московском журнале» (1791–1792) и его же «Аглае» (1794–1795) и вышедшие затем отдельным изданием (1797), до сих пор являются уникальным источником наших знаний о европейских странствиях Карамзина 1789–1790-х годов. Между тем сам этот источник, как неоднократно отмечалось в литературе, крайне сложен для интерпретации и зачастую порождает все новые и новые вопросы.

Остаются, например, до конца не выясненными причины, побудившие 22-летнего отставного поручика и начинающего литератора Карамзина прервать весной 1789 года литературное сотрудничество с московской «Типографической компанией» масона-просветителя Н.И. Новикова (единственное, что давало ему регулярный заработок) и отправиться в длительное – 14-месячное! – путешествие по Германии, Швейцарии, Франции, Англии.

Озадачивает при этом и тот факт, что за время поездки Карамзин практически ничего не писал в Россию – ни родным братьям, ни сестре, ни самым близким друзьям, за исключением единичных коротких записок, переданных с надежной оказией. Из текста этих посланий, кстати, ясно следует, что, отправляясь в Европу, Карамзин заранее предупредил, что писать не будет, и просил не писать ему самому. Похоже, прав биограф Карамзина XIX века Василий Сиповский, рассуждавший о том, как создавались «Письма русского путешественника»: «Можно предположить, что Карамзин, занося свои впечатления в записную книжку, вел «заглазную беседу» со своими друзьями…»

Остается открытым и вопрос, на какие средства совсем небогатый Карамзин совершил свое путешествие. Альберт Старчевский, еще один известный биограф Карамзина, писал, что в конце XVIII – начале XIX века в столичных кругах ходил слух, «будто известный патриот Новиков, желая содействовать распространению просвещения в отечестве и видя в молодом Карамзине человека, подающего большие надежды, доставил ему средства совершить путешествие по образованнейшим государствам Европы, с тем чтобы Карамзин, возвратившись с богатым запасом новых идей, содействовал его видам». По словам Старчевского, долгое время принималось за доказанный факт и то, что, отправляясь за границу, Карамзин получил от видного масона Семена Гамалеи подробную «инструкцию», которой должен был руководствоваться в Европе «в выборе предметов изучения». Более того, согласно Старчевскому, «копии с этой инструкции имелись у многих любителей русской старины в Москве».

Обсуждались в обеих столицах и свидетельства литератора Федора Глинки (будущего декабриста), который ссылался на слова самого Карамзина, будто бы доверительно сообщившего ему, что «был направлен за границу на средства масонов» и что «общество», отправившее его, «выдало путевые деньги из расчету на каждый день на завтрак, обед и ужин», и поэтому, например, для покупки книг за границей он вынужден был экономить на еде и т.д.

Николай Карамзин. Дж-Б. Дамон Ортолани. Портрет Карамзина.1805, Ульяновский областной художественный музей

В дальнейшем, однако, «масонская версия» путешествия стала сходить на нет и была задвинута на дальний план – общими усилиями как друзей Карамзина, сочувствовавших ему и уберегавших от возможных неприятностей, так и, похоже, самих «властей предержащих», приблизивших со временем Карамзина ко двору и сделавших его имя частью официоза. Надо признать, что большинство исследователей карамзинского вояжа, ставшего поистине культовым, и сегодня продолжают отгонять от себя простую мысль о том, каким образом бросивший литературный труд у Новикова отставной поручик Карамзин смог позволить себе многомесячное заграничное путешествие якобы на те небольшие деньги, которые он мог выручить от продажи братьям доли отцовского наследства? К тому же основную часть этих денег – и это доказано – он получит лишь несколькими годами позже, в 1795 году, и, кстати, известно, как потратит – на помощь бедствующей семье своих друзей Плещеевых.

Между тем представляется глубоко неверной и точка зрения, согласно которой Карамзин отправился в Европу «с заданием от масонов» и «на масонские деньги». Известно, что в иерархии московских мартинистов Карамзин имел невысокий статус «брата», полученный еще в Симбирске, – с таким статусом в Европу ни с каким заданием не посылают! Очевидно, что Карамзину помогло деньгами не «сообщество», а скорее лично Николай Новиков, а это совершенно разные вещи. Отправляя Карамзина за границу, Новиков мог увлечь его «журналистским заданием» с обещанием последующих публикаций и даже в счет будущих гонораров – сейчас об этом опять-таки можно только гадать. Гораздо важнее другой и главный вопрос: а зачем Новикову вообще потребовалось отсылать Карамзина за границу именно весной 1789 года?

Чтобы ответить на этот вопрос, стоит внимательно перечитать переписку двух очень близких в то время Карамзину людей: по-матерински любившей и опекавшей его Настасьи Плещеевой и его масонского наставника Алексея Кутузова, действительно посланного кружком Новикова в Берлин «с масонским заданием». Из этих писем, зачастую непростых для восприятия (оба участника догадывались о перлюстрации), тем не менее можно сделать однозначный вывод: весной 1789 года Карамзин не собирался уезжать за границу и отправился в Европу не по своей воле.

Так, 22 июля 1790 года Плещеева писала из орловского имения Знаменское Кутузову в Берлин: «К счастью, не все, например вы знаете причины, которые побудили его (Карамзина. – А.К.) ехать. Поверите ль, что я из первых, плакав пред ним, просила его ехать; друг ваш Алексей Александрович (Плещеев. – А.К.) – второй; знать сие было нужно и надобно. Я, которая была вечно против оного вояжа, и дорого мне стоила оная разлука. Да, таковы были обстоятельства друга нашего, что сие непременно должно было сделать…» Из этих слов следует, что именно супруги Плещеевы, имевшие большое влияние на Карамзина, уговорили его весной 1789 года ехать в Европу, после того как узнали о неких «обстоятельствах».

И далее в письме к Кутузову Плещеева указывает на некоторое «лицо» (хотя прямо и не называет его), поведение и поступки которого стали главной причиной отъезда Карамзина: «После этого скажите, возможно ли мне было и будет любить злодея, который всему почти сему главная причина (курсив мой. – А.К.)? Каково расставаться с сыном и другом и тогда, когда я не думала уже увидеться в здешнем мире. У меня тогда так сильно шла горлом кровь, что я почитала себя очень близкой к чахотке. А того, кто причиной сего вояжу, вообразить без ужаса не могу, сколько я зла ему желаю! О, Тартюф!»

О ком именно шла речь в сумбурном письме Плещеевой, установить непросто. Важной зацепкой в поисках лица, ставшего причиной отъезда (фактически бегства) Карамзина за границу является плещеевское именование пресловутого «злодея» «Тартюфом». Подобная аттестация наводит на мысль, что речь идет не о заведомом враге, а, напротив, о человеке, который числился некоторое время среди «своих» и, возможно, был даже вхож в дом Плещеевых. Ведь «Тартюфом» вслед за Ж.-Б. Мольером (одноименная комедия была написана им в 1664 году) принято называть до поры не разоблаченного, показного святошу, ловко прикидывающегося другом дома.

Первый публикатор переписки Плещеевой и Кутузова в журнале «Русская старина» (1874) был склонен искать «Тартюфа» среди высокопоставленных московских масонов, близких к Новикову, и высказал предположение, что в письме Плещеевой «Тартюфом» назван масон Гамалея, человек набожный и имевший репутацию «божьего человека». Замечу, однако, что в короткой записке из Дрездена (лето 1789), в которой Карамзин просит своего оставшегося в Москве друга А.А. Петрова передать горячий привет старым знакомым, он упоминает в том числе и «С.И.» (этими инициалами в масонской среде называли С.И. Гамалею). Это убеждает, что Гамалея, разумеется, никак не мог быть «Тартюфом».

Иначе интерпретирует смысл письма Плещеевой Кутузову Юрий Лотман: «Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем, кого Плещеева называла «злодеем» и «Тартюфом», но мы вряд ли ошибемся, если предположим связь этих событий с гонениями, обрушившимися в это время на московский круг единомышленников Николая Новикова, к которому принадлежал и Карамзин». Лотман, таким образом, скорее склоняется к версии о том, что весной 1789 года молодой Карамзин каким-то образом оказался «мишенью» начинающихся репрессий со стороны императорского двора против «московской партии» Новикова.

Наиболее радикальное предположение в этой связи выдвинул М.Б. Муравьев – автор новейшей биографии Карамзина в серии ЖЗЛ. Припомнив определение Екатерины II А.С. Пушкиным, данное поэтом в бессарабской ссылке 1822 года: «Тартюф в юбке и короне», Муравьев делает смелый вывод: «Так что теперь к письму А.И. Плещеевой можно сделать объяснительное примечание: Тартюф – это российская императрица Екатерина II» (!) Если быть последовательным, то по Муравьеву выходит, что весной 1789 года 22-летний Карамзин бежал из России, став объектом преследования не кого-нибудь, а самой русской императрицы! Однако увы: догадка эта в книге Муравьева не имеет никакого продолжения и выглядит абсолютно «вставной», так как в дальнейшем изложении автор полностью воспроизводит привычную концепцию о Карамзине как о «вольном путешественнике».

Мне представляется, что к разгадке внезапного отъезда Карамзина из России весной 1789 года (им самим не планируемого, тем более на столь длительный срок) парадоксальным образом, хотя и с разных сторон, приблизились разные исследователи: угроза для Карамзина исходила как изнутри, так и извне его близкого окружения.

Речь может идти о князе Гаврииле Петровиче Гагарине (1745–1807), крупнейшем петербургском масоне шведского обряда (в то время как Н.И. Новиков и его московские друзья, включая юного Карамзина, тяготели к немецким розенкрейцерам). В 1780-х годах князь Гагарин, уловив антимасонские настроения Екатерины II, постепенно свернул деятельность своих лож в Петербурге и вскоре получил назначение на высокую гражданскую должность в Москве – обер-прокурора 6-го департамента сената. Разумеется, появление в Первопрестольной знатока сакральных текстов и масонского гроссмейстера (хотя и иного, чем москвичи, обряда) не могло не остаться незамеченным кругом Новикова, который сделал попытку сблизиться с Гагариным.

Похоже, однако, что сам тайный советник Гагарин очень скоро повел двойную игру: вникая в секреты новиковцев, он не прочь был поучаствовать в их разгроме (в 1792 году он станет одним из главных свидетелей на процессе против Новикова и его друзей). Уже после смерти князя Гагарина, в 1811 году, граф Федор Ростопчин, человек очень близкий в те годы к Карамзину, представит (через великую княгиню Екатерину Павловну) императору Александру I свои «Заметки о мартинистах». Там, между прочим, о покойном князе Гаврииле Гагарине говорилось следующее: «Этот человек был гроссмейстером тайной масонской ложи в Москве и решился пристать к мартинистам; но, узнав, что им грозит гонение, счел за лучшее избавиться от всякой ответственности и выслужиться посредством разоблачения вверенных ему тайн. Он сделался предателем единственно из страха… Это был человек умный, опытный в делопроизводстве, но корыстный, склонный к пьянству, погрязший в долгах и никем не уважаемый». Очень вероятно, что эту свою характеристику Гагарина Ростопчин писал со слов близкого к нему Карамзина.

Каким именно образом в 1789 году 22-летний Карамзин оказался замешанным в гагаринские интриги, мы скорее всего действительно вряд ли узнаем (в этом смысле Юрий Лотман, похоже, прав). Однако нам известна развязка тех событий: Карамзин был выведен из-под удара и отправлен за границу – скорее всего лично Новиковым, не желавшим ни «сдавать» молодого сотрудника, ни ссориться с властями.

Если принять нашу версию и путешествие Карамзина в 1789–1790 годах было вынужденным (по сути дела, бегством за границу), то «Письма русского путешественника» предстают литературно обработанным дорожным дневником эмигранта и читаются принципиально иным образом. Начиная с самого первого «письма», помеченного «Тверь, 18 мая 1789 г.», которое историк и литератор Михаил Погодин назвал ни много ни мало «эпохой в истории русского слова»: «С него начинается наша настоящая литература…»

В самом деле, при новом прочтении описанное Карамзиным чувство расставания с близкими не выглядит нарочитой самоэкзальтацией, ранее списываемой комментаторами на сентименталистские пристрастия автора. Беглец покидает родину на неопределенный срок и без гарантий возвращения, а поэтому и «путешествие в Европу», о котором он когда-то мечтал, окрашивается в совершенно иные тона: «О сердце, сердце! Кто знает: чего ты хочешь? Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения. Но когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете и со всем, что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего…»

Источник