какую пьесу булгакова любил сталин
Сталин и Булгаков: битва или игра?
Сталин и Булгаков. Крайне интересная тема.
Фабула и фактология известны читающей публике: Сталин звонил Булгакову, Булгаков неоднократно писал Сталину.
В первую очередь интересно: что вообще побудило И.Сталина пойти на личный контакт с писателем, хотя бы и по телефону? Да, было резкое письмо М.Булгакова, разосланное членам ЦК 28 марта 1930 года, в котором он просил, требовал и умолял отпустить его за границу. Но сколько в ЦК приходило таких писем?
Хорошо известно, что Сталин особо выделял булгаковскую пьесу «Дни Турбиных». Эта пьеса шла в Москве даже в те периоды, когда все остальные произведения Булгакова вообще не ставились и не печатались.
Думаю, что проблема легитимности коммунистического режима занимала Сталина достаточно сильно. И здесь, не в пошлой и убогой агитке, а в несомненно талантливом произведении, он обнаружил то, что постоянно искал. Писал враг, писал о врагах, с нескрываемым сочувствием к ним, а написал ту ПРАВДУ, которую другие, нанятые властью или добровольно мобилизованные «инженеры человеческих душ» донести не могли. Хотя и пытались, и старались.
И все же в чем причина такого внимания?
Эту сторону жизни знают только те, кому улыбался настоящий публичный успех. У многих непричастных в этот момент появляется неистребимое желание его, успех, разделить. На этом, если глубоко копнуть, все меценатство построено. Очевидно, что и Сталина не миновала чаша сия. Он выделил Булгакова. Именно выделил. Теперь и до конца жизни это был уже не М.А.Булгаков, а «Булгаков, с которым по телефону разговаривал сам товарищ Сталин». Для Булгакова, не видевшего в окружении равных себе, это был уникальный, полностью принятый им, знак отличия.
Но кто такой Сталин?
А кто такой Булгаков?
Интеллигент. Сегодня сказали бы «ботаник». Самовлюбленный (не без этого), капризный, лощеный, монокль из глаза в глаз непринужденно перебрасывал.
В глазах Сталина Булгаков просто лох. Талантливый, но лох. К тому же явный враг, который не стесняется в этом признаваться. С таким интересно поиграться. И способ начать игру у уголовников однообразно прост: прояви сочувствие, пригрей.
Булгаков мечтает о загранице?
Сталин с ним согласен: «Вы правы. Я тоже так думаю».
О нем Булгаков потом напишет: «. по счастью мне позвонил генеральный секретарь. Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно».
Сегодня мы не поверим, а Булгаков искренне поверил в Сталинскую доброту, как говорят в родной для Сталина среде: «повелся»: «. Хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: «Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу. » Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР».
В одном из сохранившихся набросков письма написанного Булгаковым в этот период (1931 год) он просит Сталина «стать моим первым читателем. «. Да, да, конечно: Пушкин и Николай I.
В завершении обещание написать по возвращении «благожелательную» книгу.
Какие гарантии того, что он вернется?
Когда Булгаков это писал, очевидно, думал: «Поверит?»
Не поверил, но попытку обмануть его Сталин оценил.
Эх, сатирики, сатирики. Вольно же вам не замечать собственного комизма.
Сталин, говоривший о себе в третьем лице, очень не любил, когда кто-то пытался обмануть товарища Сталина.
18 мая позвонили: «Паспорта готовы, приезжайте».
Да, волк (так себя в начале 30-х называл Булгаков) уже готов Мурку «на раз» исполнять.
12 сентября 1939 г. Е. Булгакова записала слова мужа: «Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор».
А что получилось в итоге?
Мы получили «Мастера и Маргариту».
Вам, читатель, не приходилось засыпать в детстве, придумывая сказочные ситуации: умею летать, могу проходить сквозь стены. Примерно это, нечто подобное, в преддверии своего вечного сна, в форме гениального романа и описал Булгаков.
Но отметьте, в романе автор, кажется, ни мало не заботится о мотивации поступков своих героев.
Зачем в Москве появился Воланд?
За что наказаны все отрицательные персонажи (а других, кроме Мастера, его подруги и Воланда с компанией в романе просто нет).
В честь чего был дан бал у Сатаны?
Но если понимать, что Воланд появляется для того, что бы покарать обидчиков Мастера, то вот тогда, с этим предположением, все выстраивается в неумолимую четкую логическую схему: несправедливость нанесенных автору романа о Понтии Пилате обид столь грандиозна, что вмешиваются потусторонние силы. Они приходят и наказывают. Всех. Одних за гонения, других за равнодушие. Они же, силы зла, обеспечивают Мастеру заслуженный им бархатный покой.
Почему Сталин любил спектакль «Дни Турбиных»
Пьеса “Дни Турбиных” написана Михаилом Булгаковым по мотивам его романа “Белая гвардия”. Сделать сценический вариант романа автору предложил МХАТ. Первую редакцию пьесы Булгаков читал в театре осенью 1925 года, потом еще полгода дорабатывал окончательный вариант по замечаниям МХАТа.
Пьеса несомненно автобиографична. Турбина — девичья фамилия бабушки Булгакова. Алексей Турбин вначале был врачом, как и Булгаков. Потом автор сделал его полковником артиллерии. Артиллеристом был зять Булгакова, муж его сестры. А муж другой сестры послужил прототипом приспособленца Тальберга.
Писатель сам принадлежал к интеллигентско-дворянской среде, изображенной в пьесе, прекрасно знал этот достойный и — увы — уходящий класс. Его герои, участники белого движения, не монстры, а глубоко порядочные и привлекательные люди. Целью Булгакова, по его словам, было “упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране”.
В сентябре 1926 года пьеса была разрешена цензурой, но для показа лишь в одном-единственном театре — МХАТе. В финале заставили играть “Интернационал”, а Мышлаевскому вложили в уста похвальное слово Красной Армии.
В первый же сезон спектакль прошел 108 раз и пользовался гигантским успехом. Критика набросилась на него с пеной у рта. Высший авторитет советской культуры А.Луначарский назвал пьесу “полуапологией белогвардейщины” и написал, что в ней “царит атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля”. Не забудем, что нарком сам был драматургом, но на его спектакли очереди по ночам не стояли. Поэт А.Безыменский назвал автора “новобуржуазным отродьем”. Булгаков терпеливо собирал вырезки из прессы по “Дням Турбиных”. Их скопилось у него около 300, и все, за исключением трех, были “враждебно-ругательными”.
В апреле 1929 года, через два с половиной года после премьеры, пьесу запретили.
А еще три года спустя произошло чудо. В письме своему другу П.Попову Булгаков сообщил о нем так: “В силу причин, которые мне неизвестны, и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТу замечательное распоряжение: пьесу “Дни Турбиных” возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и всё”.
Конечно, “замечательное распоряжение” было отдано никаким не правительством, а Сталиным. В это время он посмотрел во МХАТе спектакль по пьесе Афиногенова “Страх”, который ему не понравился, и вдруг приказал восстановить “хорошую пьесу” “Дни Турбиных” — что и было мгновенно исполнено.
Сталин просто не мог жить без театра и кино. Это понятно. Ведь он вел глубоко провинциальную, скучную и замкнутую жизнь. Никуда не ездил, кроме как на охраняемые “правительственные” дачи. Не имел друзей. Его супружеская жизнь прервалась рано и трагически. Единственное развлечение — ночные застолья по грузинскому образцу в обществе одних и тех же “тонкошеих вождей”, людей ограниченных и скучных. Отдушиной было чтение, и особенно — зрелищные искусства. Именно поэтому, на горе советской интеллигенции, он так был зациклен на искусстве, так беспрерывно в него вторгался и так упорно его губил, стараясь перекроить по своему вкусу и подчинить своим политическим целям. (На эту тему вышла интереснейшая книга Е.Громова “Сталин: искусство и власть”, Москва, “Алгоритм”, 2003).
На “Дни Турбиных” вождь приезжал снова и снова, смотрел их раз 15 или 20, если не больше. Сидел в ложе, спрятавшись за занавеской. Очень может быть, что “Турбины” сохранили Булгакову жизнь. Если бы его арестовали, спектакль пришлось бы снять. Также возможно, что из-за “Турбиных” его не выпускали заграницу. Останься он у брата в Париже — и спектакль тоже запретили бы. Сталин лишился бы любимого зрелища.
Отец народов врал, — может быть, даже самому себе. Вовсе не любоваться силой большевизма приезжал он в театр снова и снова. В пьесе нет никакой этой “всесокрушающей силы”. Она совершенно не про это написана.
Как помнят читатели, большевизм присутствует там как бы за кулисами, словно неизбывное несчастье, чума, накатившая на Россию. Война с ним — это данность, которая подразумевается и не обсуждается. А драматический конфликт пьесы состоит в том, что честных, чистых людей, пытающихся вести эту войну ради спасения отечества, предают все их союзники: украинский гетман, немцы, собственное высшее начальство. Все бегут, как крысы с корабля, бросая защитников страны на произвол судьбы.
Трагедия предательства своими — вот в чем суть “Дней Турбиных”. И никакую не “демонстрацию силы большевизма” вновь и вновь приезжал смотреть Сталин. Он любовался великолепными людьми.
“Если даже такие люди, как Турбины. ” — написал про них диктатор. “Даже такие!” Разве не слышится в этом скрытое восхищение? А чего стоит оценка, данная им Николаю Хмелеву (о ней упомянуто в дневнике Е.С.Булгаковой): “Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские), забыть не могу”. Это уж не оценка, а признание в любви к хмелевскому персонажу. Чтобы Сталин, с его патологической скрытностью, признался, что видит Турбина во сне? Как же глубоко и сильно должен был проникнуть этот образ в его подсознание! Мне даже кажется, что при виде Хмелева он безотчетно перенес на актера образ Турбина и именно с ним, Турбиным, так откровенно поделился своими эмоциями.
Может быть, здесь сработал глубокий комплекс неполноценности, которым, несомненно, страдал Сталин по поводу своего происхождения и детства.
Когда сломленный духом Булгаков в 1938 году решился написать пьесу, прославляющую Сталина, он — увы — совершенно не учел отношения вождя к его грузинским корням. Замысел Булгакова был благороден. Если уж создавать сценический миф, то о самых “чистых”, революционно-романтических временах Сталина. О том, как он в 1902 году, всего 22 лет от роду, организовал рабочую демонстрацию в Батуми, подавленную властями. Материалом послужила книга об этом “грандиозном событии”, выпущенная в 1937 году Партиздатом.
Роковая ошибка Булгакова была в том, что он решил изобразить юного Сталина живым человеком. А нужно было — богом. В “Батуме” Сталин легкий, остроумный, шутит. Но раз живой — значит, уязвимый. Драматург ввел сцену, которая должна была показаться Сталину чудовищной: жандармы в тюрьме избивают Сосо. Булгаков-то хотел этим вызвать сочувствие к герою и показать его стойкость. Сталин, конечно, увидел страшное кощунство. Как же можно показывать такое на сцене, как допустить, что такое вообще возможно — бьют товарища Сталина.
Булгаков также хотел подчеркнуть принадлежность Сталина к народу. Несколько раз в тексте пьесы жандармы читают его досье, там написано “крестьянин”. Приведено полицейское описание Джугашвили: “наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит”. То есть, внешне человек как будто бы рядовой, такой, как все. Это понравиться никак не могло. И никогда Сталин не называл себя крестьянином! Хотя он не наказал Булгакова за пьесу, и даже будто бы сказал Немировичу-Данченко, что считает ее “очень хорошей”, но запрещение было категорическим. По словам режиссера МХАТа В.Сахновского, было сказано, что “нельзя такое лицо, как И.В.Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова”. Это, конечно, был предлог. Сталин не хотел напоминаний о своей грузинской молодости. Не хотел “снижения образа”. Нельзя было хоть на одну ступеньку сводить с пьедестала статую вождя и превращать в плоть гранит, из которого она была изваяна.
Нет, не хотел Сталин быть “из народа”. И не такую семью он себе желал. Про отца всегда глухо молчал. Позором был для него такой родитель — люмпен, жестоко колотивший жену и сына, потом бросивший их и погибший, вероятно, где-то в пьяной драке в Тифлисе. Не слишком устраивала его и мать, неграмотная прислуга, не говорившая по-русски и безвыездно жившая в Грузии. После 1904 года сын с ней почти не виделся. За 15 лет (1922-1937) прислал ей 18 коротких записок. Власти перевезли ее из Гори в Тбилиси, поселили в старом дворце, что ей было совершенно не нужно: она там заняла одну комнату. Посещала только церковь.
Сталин всего раз, в 1935 году, отправил детей познакомиться с бабушкой. По словам Светланы, в Тбилиси они с Василием были неделю, а у бабушки всего полчаса. Сын ни разу не пригласил ее отдохнуть на своих дачах в Грузии, где бывал ежегодно. К ней заехал в том же 1935 году по пути из Гагр в Москву всего на один день. И спросил: “Почему ты меня так часто била?” “Вот ты и вырос таким хорошим”, — простодушно ответила Екатерина, которая даже не понимала, кем работает ее Сосо. Когда она скончалась два года спустя от воспаления легких, сын не приехал на устроенные властями пышные похороны.
Заноза бедного, несчастного детства засела в нем глубоко. И уж, наверное, не раз мерещилось ему другое детство, мечталось о других родных людях — хороших, образованных, любящих, которые бы его не били, а окружили бы его заботой, которыми он мог бы гордиться. Я уверена, что таких людей он увидел в “Днях Турбиных”. Уютная, со вкусом обставленная квартира — теплое гнездо, свитое Еленой. Здесь играют на рояле, красиво поют (Сталин любил музыку и пение). Здесь хлебосольны и гостеприимны (большое достоинство в глазах грузина). Обожают друг друга, а если над кем и подшучивают, то остроумно и не обидно. По-рыцарски преклоняются перед очаровательной женщиной. Дружба здесь крепка, любовь чиста. Братья Турбины и их друзья — настоящие мужчины: военные, офицеры. Смелые, уважающие кодекс воинской чести. (Надо ли напоминать, что Сталин одевался только по военному образцу?) Мне кажется, что Сталину доставляло наслаждение вновь и вновь переноситься в этот прекрасный мир, воображать себя его частью, растворяться в нем. Это была его любимая, идеальная семья — семья из мечты.
И хотя кардинально изменить свою биографию вождь был не в силах, кое-что он все же сделать в этом направлении пытался, и не безуспешно.
Он придумал себе отца, похожего на Турбиных. Русского. Красивого. Родовитого. Офицера. Разведчика. К тому же знаменитого ученого. И осторожно, тайно, скрытно, стал способствовать распространению слухов, будто не муж его матери, презренный Бесо, а Николай Михайлович Пржевальский был его настоящим родителем. Конечно, тут пришлось пожертвовать репутацией матери. Но это такие пустяки в сравнении с престижем вождя. Да и била она его в детстве слишком часто.
Пржевальский умер от сыпного тифа на берегу Иссык-Куля в 1888 году, всего 49 лет от роду. Бывал ли он в Грузии — неизвестно. Сторонники версии Сталина утверждают, что бывал, и останавливался в пансионате, куда приходила убираться Екатерина Джугашвили. Во всяком случае, между 1877 и 1879 годами у него был перерыв в путешествиях, так что он мог попасть и в Грузию. (Сталин родился то ли в 1879, то ли в 1878 году). Но то, что Пржевальский был именно в Гори, вызывает сомнения — что ему было там делать? И уж очень молодой Сталин не похож на него внешне. Не говорю и о замечательном характере, который вождь, скорее всего, унаследовал именно от злобного, жестокого Бесо.
Но легенда была создана. Эдвард Радзинский в своей книге “Сталин” (Москва, “Вагриус”, 1997) приводит письма грузин, знавших семью Джугашвили. И.Нодия пишет: “Еще при его жизни, когда за любое не так сказанное о нем слово исчезали, люди свободно рассказывали, что он незаконный сын великого Пржевальского. Эти ненаказуемые рассказы могли быть только с высочайшего одобрения”. Письмо Н.Гоглидзе: “Кэкэ ходила по домам к богатым людям, стирала, шила. Она была совсем молодая. Даже при его жизни, когда все всего боялись, люди говорили: “Сталин не был сыном неграмотного Бесо”. Называли фамилию Пржевальского. ”
В 1948 году, во время кампании анти-космополитизма, в числе других пострадал кинорежиссер Сергей Юткевич. Его выгнали со студии “Мосфильм”, лишили права преподавать во ВГИКе, клеймили на собраниях, где один именитый коллега кричал с трибуны: “Сергей, отдай докторскую!” (не колбасу, а присужденную Юткевичу ученую степень). Что его спасло от ареста, неизвестно. Сталин вообще меньше свирепствовал среди киноработников, чем среди, например, писателей. Да еще Юткевич написал “наверх” короткое письмо, прося объяснить, в чем его прегрешения, и, может быть, оно каким-то чудом подействовало.
Как бы там ни было, год спустя режиссера вызвали к министру кино И.Большакову. Тот принял его ласково и сообщил, что “лично товарищ Маленков” поручает ему снять фильм о. Пржевальском.
Картину предполагалось делать на научно-популярной студии, уже и сценарий был готов. Режиссер поблагодарил за доверие и потребовал: снимать фильм как художественный, на главной студии страны — “Мосфильме”. Делать его в цвете (тогда это была еще новинка). Часть съемок разрешить провести в Китае, на месте экспедиций ученого.
К удивлению Юткевича, все это ему тут же позволили. Больше того: когда актеров Бориса Тенина и Всеволода Ларионова объявили невыездными и не пустили в Китай, Юткевичу удалось прошибить и эту стену! Видно, фильм делался по повелению не только товарища Маленкова.
Не знаю, почему на главную роль был выбран Сергей Папов — актер хороший, но не слишком известный. Невозможно ведь допустить, что из-за фамилии! В образе Пржевальского он был статен, красив и носил усы, подозрительно смахивавшие на какие-то другие, очень знакомые.
Готовый фильм Большаков показал в Кремле и сообщил режиссеру: товарищам Сталину и Маленкову (явно служившему для прикрытия) фильм понравился, особенно китайская часть. Но были и замечания. Во втором томе своих, вышедших посмертно мемуаров (Москва, “Искусство”, 1991) Юткевич пишет: “Сталин остался недоволен первыми двумя частями, где рассказывалось о возвращении Пржевальского в родную усадьбу, в которой ждала его матушка. Он очень ее любил. Сцены получились лирическими и трогательными. Вот это, видимо, и взбесило Хозяина, который терпеть не мог никаких “личных” взаимоотношений и забот у экранных героев. Они должны были, по его мнению, заниматься лишь своими “прямыми” делами. Здесь явно проявлялся какой-то сложный и глубоко персональный “комплекс” самого вождя. Вместо семейных сцен, которые пришлось вырезать, он приказал доснять первые экспедиции Пржевальского в Приморье, Корею и Монголию. Второй вариант фильма был сдан на “отлично”, и сияющий Большаков объявил мне особую благодарность Хозяина за досъемки и еще раз за китайскую часть”.
Не исключено, что режиссер знал, какой именно “персональный комплекс” диктатора отразился в приказании снять фильм о Пржевальском. И, возможно, сцены с матерью ученого вызвали у Сталина подсознательную ревность. Конечно, это не жена и не дети, а мать. Но, видимо, Сталин сам уже поверил в собственную легенду и хотел, чтобы любовь Пржевальского не распространялась ни на каких родственников, даже на мать. Пржевальский уже был присвоен им и должен был принадлежать ему одному.
Конечно, есть что-то парадоксальное, ироничное и странное в том, как переплелись в жизни и в психологии тирана пьеса великого писателя и биография офицера, знаменитого географа. И если принять вышеизложенную версию о причине любви Сталина к “Дням Турбиных”, то здесь же обязательно возникнет фигура еще одного великого ученого — венского психиатра. Но то, как преломилась в подсознании Сталина легенда об Эдипе, пусть разгадывают специалисты по Фрейду. Если захотят.
Непридуманные байки 402 «Булгаков и Сталин. История взаимоотношений. » (Обещанное) ч.1
Предупреждение, очень много текста.
Однако на следующий день ГПУ внезапно известило Луначарского о решении пьесу запретить.
На межведомственный конфликт наложилась еще одна проблема. Художественный театр, спешивший начать сезон новой премьерой, получив 24 сентября одобрение на постановку, успел заказать афиши. Таким образом, когда ГПУ 25-го, в субботу своевольно решило пьесу запретить, работа уже во всю шла. А к моменту обращения Луначарского к Рыкову (27-го, в понедельник), афиши начали расклеивать.
В результате в повестку дня четвергового заседания Политбюро 30 сентября попали уже два вопроса: о конфликте между Наркомпросом и ГПУ в связи с «Днями Турбиных» и о наказании лиц, «виновных в опубликовании сообщения о постанове этой пьесы в Художественном театре». (См.примечания №2)
Политбюро подтвердило решение коллегии наркомпроса, и пьеса была спасена. Кроме того, Луначарскому было поручено провести расследование ситуации с афишами. 4 ноября он доложил Рыкову: «ПБ вздумало изучить текст пьесы тогда, когда Наркомпрос уже дал добро 24 сентября, и афиши напечатали по закону».
Странная на первый взгляд фраза «ПБ вздумало изучить…» (что значит «вздумало», сам же просил изучить!), объясняется легко. Руководство ГПУ, столкнувшись с упорством Луначарского, заручилось поддержкой кого-то из ПБ. Отсюда и надуманный пункт повестки о наказании виновных в публикации афиш.
Хотя роман «Белая гвардия» впервые был опубликован в России (не полностью) в журнале «Россия», №№ 4-5 в 1925 году, нет никаких данных, насчет того, знаком ли был с ним Сталин. Есть все основания полагать, что если бы какая-либо информация на этот счет существовала, она уже была бы обнародована.
Если копнуть глубже, в 1921-1923 годах Булгаков жил за границей (как гласит БСЭ, однако сам он это отрицал), где сотрудничал в берлинско-московской сменовеховской газете «Накануне» (с 1922 года издание финансировалось и курировалось из Москвы; в этой работе принимал участие и Сталин). Но на тот момент писатель еще не стал тем Булгаковым, о котором пойдет речь спустя три года. Да и в газете он на фоне маститых публицистов-сменовеховцев себя никак не проявил. Его фамилия, если и попадалась, ничего Сталину не говорила (хотя запомниться могла).
При ближайшем рассмотрении становится ясно, что «чаша терпения» пролетарских драматургов и режиссеров оказалась переполнена форсированной подготовкой к выпуску в Художественном театре булгаковского «Бега». Очевидно цитированное письмо вызвало к жизни докладную записку заведующего отделом агитации, пропаганды и печати ЦК ВКП(б) П.М. Керженцева в Политбюро от 6 января 1929 года, посвященную разбору этой пьесы. Приведем заключительный раздел докладной:
«Политическое значение пьесы
1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевиками изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, причем совсем обходит социальные корни белогвардейщины и ее классовые лозунги.
2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приемами и методами вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не дает материала для понимания наших классовых врагов, а, напротив, затушевывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии зрителя к героям пьесы.
3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.
4. Постановка «Бега» в театре, где уже идут «Дни Турбиных» (и одновременно с однотипным «Багровым островом»), означает укрепление в Худож. театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоеванных театром постановкой «Бронепоезда» (и, вероятно, «Блокадой»). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя. Как известно, профсоюзы отказались покупать спектакли «Багрового острова», как пьесы, чуждой пролетариату. Постановка «Бега» создала бы такой же разрыв с рабочим зрителем и у Художественного театра. Такая изоляция лучших театров от рабочего зрителя политически крайне вредна и срывает всю нашу театральную линию.
Художественный совет Главреперткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы.
Очевидная передержка в п.3-м, где явно смещены акценты изображения в пьесе красных и белых, на самом деле не влияет на итог. А итог (п.4) таков: уже появились и ставятся пролетарские пьесы («Бронепоезд» (1927) и «Блокада» (1929) Вс. Иванова), на черта нам еще одна белогвардейская?
14 января Политбюро постановило образовать комиссию в составе К.Е. Ворошилова, Л.М. Кагановича и А.П. Смирнова «для рассмотрения пьесы М.А. Булгакова «Бег». А 29 января Ворошилов уже пишет в ПБ и лично Сталину: «По вопросу о пьесе Булгакова «Бег» сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре». 30 января вывод комиссии был закреплен соответствующим постановлением Политбюро.
К месту вспомнить, как высказался Сталин в 1923 году по поводу нового романа В.В. Вересаева «В тупике», где очень натуралистично описывались тяжесть и зверства Гражданской войны, причем с обеих сторон. По воспоминаниям самого Вересаева, опубликованным в собрании его сочинений, выслушав во время товарищеского ужина (где присутствовал весь Совнарком за исключением Ленина и Троцкого) гневные отповеди, которые дали роману Демьян Бедный, Каменев и другие («на меня яро напали»), Сталин заметил: «Государственному издательству издавать такой роман, конечно, неудобно, но, вообще говоря, издать его следует». Гибко.
Свое личное мнение по поводу булгаковских произведений Сталин выразил в ответе Билль-Белоцерковскому и др. 1 февраля 1929 года (См.Примечания №4). Вот выдержки из него:
Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.
Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?
4) Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления. Но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону. Вспомните «Багровый остров», «Заговор равных» и тому подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра.
Вскоре Луначарский обращается к Сталину с письмом: «Ваше письмо группе Билль-Белоцерковского нашло довольно широкое распространение в партийных кругах, т.к. оно, по существу, является единственным изложением Ваших мыслей по вопросу о нашей политике в искусстве». Нарком просит разрешения напечатать письмо в журнале «Искусство», но Сталин против. Очевидно, он не желает превращать свое личное мнение в руководящую директиву, каковой оно многими неизбежно воспринималось бы, будучи опубликованным.
Спустя несколько дней Сталин вынужден вновь отвечать на вопрос о Булгакове. Теперь «с ножом к горлу» пристали украинские писатели, встреча с которыми состоялась в Кремле 12 февраля 1929 года. (См.Примечания №5)
В определенном смысле ситуацию можно сопоставить с тем, что давал стране нэп. Пока не было отечественной государственной промышленности, пока мы существенно зависели от мелкотоварного крестьянского хозяйства и частника, запрещать несоциалистические экономические формы было не просто глупо, было самоубийственно. Однако с появлением социалистических предприятий, действовавших по государственному плану и способных аккумулировать большие ресурсы, уже в конце 20-х годов частник стал экономически сдавать, не выдерживая конкуренции на внутреннем рынке. Это предопределило конец нэпа, который выполнил свою переходную функцию.
В этом смысле запрет булгаковских пьес в 1926-1928 годах, если бы он случился, оставил бы зрителя без необходимого культурного воздуха, в котором тесно сплелись таланты драматурга и режиссера, самоотверженная игра актеров, острая сюжетная коллизия из близких и живых в памяти лет Гражданской войны.
В дневнике Е.С. Булгаковой сохранилось любопытное свидетельство, объясняющее отчасти особое личное отношение Сталина к «Дням Турбиных». Сравнивая Булгакова с Н. Эрдманом, Сталин сказал Горькому: «…Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал и интонационно.) Это мне нравится!»
В июле 1929г. Михаил Булгаков пишет письмо Сталину. (См.Примечания №6)
Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть.
Сам Булгаков не испытывал никаких иллюзий насчет своего места в новой пролетарской культуре. 28 марта 1930 года, оставшись без работы и не имея возможности публиковаться, он пишет известное письмо Правительству СССР. (См.Примечания №9)
В нем писатель характеризует свое положение словами «ныне я уничтожен», «вещи мои безнадежны», «невозможность писать равносильна для меня погребению заживо». Цитируя многочисленные разгромные отзывы на свои произведения, он, в частности, пишет: «Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым получен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА…
Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг…
И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране… Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу…».
Результатом писем стал сталинский телефонный звонок, настолько скупой и бессодержательный, что не остается никаких сомнений в абсолютном отсутствии у вождя интереса к писателю. Представляется, что отчасти причиной этого стало само письмо. Раньше Сталин, ни с какой стороны не знавший как человека Булгакова, судил о нем по его произведениям, хотя бы одно из которых ему без сомнений очень нравилось. Между тем в творчестве писателя отчетливо читался вызов классовой культуре. А «Собачье сердце» вообще можно считать антипролетарским памфлетом. И что же? Этот независимый творец униженно просит (что в его положении, без сомнения, вполне естественно). Не удивительно, что проскользнувший в разговоре Сталина с Булгаковым намек на возможную встречу, так и остался намеком: Сталину с Булгаковым говорить было не о чем. Интерес к нему был утрачен.
А просьба писателя выполнена: он принят на работу в МХАТ.
Булгаков же был иного мнения. В своем новом письме к Сталину 30 мая 1931 года (где обращается с горячей просьбой направить в заграничный отпуск с 1 июля по 1 октября) он пишет: «Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам». И спустя годы жена писателя, Е.С. Булгакова пишет в дневнике: «Я все время думала о Сталине и мечтала о том, чтобы он подумал о Мише и чтобы судьба наша переменилась…» (См.Примечания №11)
И хотя интерес Сталина к Булгакову после телефонного разговора был утрачен, сам Булгаков был воодушевлен возможной встречей со Сталиным перед домашними и гостями часто описывал их возможные диалоги. Сначала это были краткие и достаточно реалистические темы возможных бесед, затем они все больше превращались в юмористические и даже гротескные зарисовки. Рассказы эти сохранились в записях Е.С. Булгаковой и К.Г. Паустовского.
«Миша останавливается у дверей, отвешивает поклон.
СТАЛИН. Что такое? почему босой?
БУЛГАКОВ (разводя грустно руками). Да что уж… нет у меня сапог…
СТАЛИН. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!
Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть — неудобно!
БУЛГАКОВ. Не подходят они мне…
СТАЛИН. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут.
Ворошилов снимает, но они велики Мише.
СТАЛИН. Видишь — велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская!
Ворошилов падает в обморок.
СТАЛИН. Вот уж, и пошутить нельзя! Каганович, чего ты сидишь, не видишь, человек без сапог!
Каганович торопливо снимает сапоги, но они тоже не подходят.
— Ну, конечно, разве может русский человек. У-ух ты. Уходи с глаз моих!
Каганович падает в обморок.
— Ничего, ничего, встанет! Микоян! А впрочем, тебя и просить нечего, у тебя нога куриная.
— Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?
БУЛГАКОВ. Да что уж. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят…
СТАЛИН. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку.
Звонит по телефону.
— Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза). Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише). Понимаешь, умер, когда сказали ему.
Миша тяжко вздыхает.
— Ну, подожди, подожди, не вздыхай. Звонит опять.
— Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза). Что? Умер?! Тоже умер? Когда. Понимаешь, тоже сейчас умер…»
Но и за этим гротеском вполне реальная ситуация:
На спектакле «Горячее сердце» в правительственной комнате за ложей глава театра Немирович-Данченко и обходительный царедворец с изысканными манерами, актер Подгорный, еще недавно встречавший здесь великих князей, принимали теперь кремлевских гостей. В антрактах велись непринужденные разговоры. Сидя на диване перед круглым столиком с цветами, бутылками вина и вазами фруктов и поднося спичку к трубке, вождь обронил, будто невзначай: «А почему давно не идут «Дни Турбиных» драматурга Булгакова?»
Подгорный поддержал игру: «В самом деле, давно эту пьесу не давали… Декорации, Иосиф Виссарионович, требуют подновления…»
Вождь промолчал, а Немирович и Подгорный переглянулись. Ба! Вот так история! Как прикажете понимать? И на всякий случай порешили выждать.
Но долго ждать не пришлось. Не прошло и недели, как в театр позвонил Авель Енукидзе и сказал, что товарищ Сталин интересуется, когда он может посмотреть «Турбиных»?
Тут уже Владимир Иванович не поглаживал неторопливо свою красивую бороду. Тут забегали, засуетились, артисты стали вспоминать текст, назначили срочные репетиции, извлекли и подновили начавшие плесневеть и осыпаться в сарае декорации…