Как называют врачей в тюрьме
Как называют врачей в тюрьме
С праздником, лепилы!
“Осужденные всегда поздравляют с 23 февраля, Новым годом, женщин — с 8 марта, да со всеми праздниками. И с нашим профессиональным, конечно”, — рассказал начальник филиала туберкулезной больницы №1 ФКУЗ МСЧ-33 ФСИН России Алексей Афанасьев.
“Но мы ничего не можем позволить себе от них принять. Это нигде не прописано, но мы сами понимаем, что дистанцию определенную надо держать. Я ничего не возьму от осужденного”, — добавила врач-невролог здравпункта филиала туберкулезной больницы №1 ФКУЗ МСЧ-33 ФСИН России Оксана Колотушкина.
“Мы не только люди в белых халатах, мы носим погоны. Соблюдаем правила и этику медицинскую, и у нас есть правила поведения сотрудника ФСИН”, — пояснила заместитель начальника ФКУЗ МСЧ-33 ФСИН России врач Наталья Кошокина.
По ее словам, эта дистанция соблюдалась во все времена, и ее нельзя ни сокращать, ни удлинять. “Удлинишь дистанцию — уйдешь от профессии, от человека. Сократишь — нарушишь границу, на которой и строится уважение. Вот в этом, пожалуй, помимо ежедневного прохода через контрольно-пропускной пункт, основное отличие от врачей на воле”, — добавила Кошокина.
В тюремном жаргоне врача называют «лепила», однако обычно заключенные не позволяют себе называть так медработника в лицо и обращаются к нему по отчеству.
“Меня называют Алексеич. С тех пор, как пришел сюда, так и называют”, — врач-терапевт (с более чем 50-летним стажем) здравпункта филиала туберкулезной больницы №1 ФКУЗ МСЧ-33 ФСИН России Роберт Алексеевич Опарин.
Не пионерский лагерь
На первый взгляд, коридоры больницы в колонии ничем не отличаются от медучреждений на воле — тот же запах чистоты и лекарств, та же каталка для транспортировки лежачих больных. Но решетки, частота которых усиливается в зависимости от опасности преступника, на дверях палат нивелируют все сходства. В процедурных кабинетах тоже решетки — отсекающие, со специальными отверстиями для проведения инъекций внутривенно и внутримышечно, а во время процедур рядом дежурит инспектор.
“Да, здесь не пионерский лагерь. Это точно, — отметила Кошокина. — Да, не все у нас могут работать. Многие врачи отказываются сюда идти, потому что не могут себе представить, что нужно осматривать, трогать человека, совершившего преступление, “а вдруг он что-то со мной сделает”. Этот страх нужно уметь преодолеть. Помогает уверенность в своей безопасности. Потому что мы сами ее соблюдаем”.
Женщинам без сопровождения запрещено передвигаться по коридорам больницы и колонии. Даже в случае экстренной ситуации, они обязаны дождаться инспектора или врача-мужчину. Если медсестре нужно пройти из процедурной до поста, она сделает это только тогда, когда осужденные, пришедшие на уколы, уйдут из коридора, чтобы не провоцировать потенциально опасную ситуацию.
В арестантской среде выражение какого-то негатива, отрицательных действий в отношении медицинских работников не приветствуется. Потому что единственные люди в местах лишения свободы, кто может спасти им жизнь. Человек, допустивший такое отношение, будет перед своими бледно выглядеть, рассказывает врач.
Каждый врач – психолог
“Они все психологи. Даже при первичном осмотре доктором осужденный сразу оценивает ситуацию, что можно позволить себе, чего нельзя. Те, для кого новый срок — привычное дело, уже прошли разные СИЗО, разные колонии, общались во время отсидки с разными людьми, многому научились, в том числе и азам психологии”, — пояснил Афанасьев.
Врач добавил, что если в больнице появился новый медработник, то его ждёт «проверка по полной программе. Когда доктор только приходит на новое место работы, ему устраивают “смотрины”. К нему осужденные массово начинают ходить на прием, часто с надуманными жалобами, чтобы “прощупать” человека. И это паломничество будет продолжаться, пока осужденные не сформируют полное представление об этом враче.
Распознать симулянта
В тюрьме заключённые применяют все свои знания и актёрские способности, чтобы получить заветный больничный.
“Вот заходит больной. И по тому, как он заходит, ты уже начинаешь собирать информацию. Смотрим, как он себя ведет, как разговаривает, на что жалуется… Четкое знание клиники заболевания всегда выручает. Когда идет расхождение описания симптомов осужденным — одна жалоба противоречит другой, уже закрадываются сомнения. То есть он где-то услышал, прочитал и при описании путается. Уже на этом этапе врач может заподозрить симуляцию”, — рассказала Врач-невролог здравпункта Филиала туберкулезной больницы №1 ФКУЗ МСЧ-33 ФСИН России Оксана Колотушкина.
Начальник больницы Алексей Афанасьев признаётся, что некоторых симулянтов распознать сразу не удаётся, не все себя сразу выдают.
Некоторые же идут на более радикальные меры и сами причиняют себе вред, чтобы попасть на больничную койку. Глотают любые металлические предметы, которые могут им попасться.
“Но есть и затейники. Например, приклеят ложку к спине и идут делать снимок, наивно полагая, что доктор не поймет, находится ли эта ложка в пищеводе или все-таки на спине”, — сообщила Кошокина.
Еще одна категория больных, с которой приходится сталкиваться, это те, кто больны тяжелыми заболеваниями и отказываются от лечения. Причина проста — им выгодно иметь тяжелую форму инвалидности, потому что пока они сидят, им выплачивают пособие по инвалидности.
Врач – единственное спасение
Есть на зоне место и врачебным подвигам. Некоторые выживают только благодаря врачам этой больницы. “У нас был осужденный, которого прозвали за худобу Освенцимом. Он весил килограммов 35 при росте примерно 185 сантиметров. Принесли его на носилках… Срок наказания ему дали небольшой — полтора или два месяца. Его сфотографировали, как только он поступил в ИК-3 и перед выходом. Это были два разных человека. Он ходить начал”, — рассказал Опарин.
Но помимо таких полукомичных случаев, в практике каждого из врачей в погонах найдутся случаи реального спасения или продления жизни. Порой им приходится сталкиваться с такими редкими заболеваниями, которые лечат не в каждом регионе.
“Болезнь Ормонда. Заболевание тяжелое, приводит к нарушениям всей мочевыделительной системы, переходит в хроническую почечную недостаточность, которая потребует потом проведения гемодиализа. Мы пытались выяснить, кто у нас это лечит. Получили ответ: тот, кто выявил. Заболевание находится на стыке разных отраслей медицины. В итоге подняли литературу, выработали тактику. Два года уже больного лечим. Есть положительная динамика — вторую почку спасли. Мы вышли на такой уровень, что затормозили болезнь”, — поделился успехами Афанасьев.
По его словам, осужденному с болезнью Ормонда до освобождения еще далеко, а значит, он еще поживет, потому что, как показывает практика, на воле эти люди совершенно не занимаются своим здоровьем. Бывшие заключенные, уточнила Колотушкина, просто не готовы обходить узких специалистов, к которым, чтобы попасть на прием, требуется направление терапевтов и сдача целого набора анализов. И список уникальных диагнозов, поставленных в этом закрытом медучреждении, можно продолжить.
Сейчас в больнице 379 мест — терапевтическое, хирургическое, психиатрическое отделения и три туберкулезных, которые подразделяются по профилям в зависимости от тяжести заболевания. Здесь и свои лаборатории, и диагностическое оборудование. Также в составе больницы здравпункт, который обеспечивает медицинскую помощь осужденным ИК-3.
Быть человеком
Никто из этих людей с детства не мечтал о работе с заключенными. Каждого из них судьба привела в медучреждение уголовно-исполнительной системы непростыми дорогами.
Но они выбрали медицину и остались в профессии, продолжают лечить и дарить надежду. Последний вопрос уже на выходе о том, какие качества необходимы, чтобы работать врачом в уголовно-исполнительной системе. Первым без раздумий ответил Опарин. “Быть человеком”, — спокойным глубоким тоном сказал Роберт Алексеевич.
“Точнее и не скажешь: “Быть человеком”, — закивала Кошокина, — ты врач, ты взял на себя обязательства помогать людям. Без разницы, где и кому ты будешь помогать. Ребенку, осужденному, солдату, пенсионеру, инвалиду — без разницы, кто перед тобой. Здесь просто надо быть человеком”.
Как сообщалось ранее, врача тюремной больницы им. Гааза в Санкт-Петербурге анестезиолога-реаниматолога Сергея Сушева обвиняют в смерти пациента. Подробнее читайте: «Мы все ходим под 109 статьей»: тюремного врача из Санкт-Петербурга обвиняют в смерти заключённого.
Как оказывают медпомощь заключенным? Священники — о врачах и медицине в тюрьме
Не видел более самоотверженных людей, чем тюремные врачи
Священник Константин Кобелев
Старший священник храма Покрова Пресвятой Богородицы при Бутырской тюрьме и помощник начальника УФСИН России по Москве по организации работы с верующими с января 2016 по март 2017 года, протоиерей Константин Кобелев
— В Бутырской тюрьме практика медицинского обеспечения такова. Если у человека какое-то недомогание, он просит, чтобы его отвели к врачу либо чтобы врач пришел к нему.
Если у человека легкое недомогание, его лечат прямо тут, в тюремной больнице. С более сложными расстройствами переводят в СИЗО №1: там есть больница, куда попадают заключенные со всей Москвы. Если у человека какое-то специфическое заболевание, то его переводят в обычную больницу и там с ним дежурят 4 сотрудника УФСИН посменно.
Тюремная поликлиника находится этажом выше, мы бываем в ней каждую неделю. Мы считаем, что если человек болеет, то священники должны уделять ему особое внимание. Приходим и спрашиваем, нужно ли кого-то исповедать, причастить, нужна ли какая-то помощь. Бывало, что я носил туда книги, кому-то требовались очки или что-то из вещей, например, тапочки.
Никогда на моей памяти не бывало такого, чтобы кто-то из заключенных жаловался, что ему плохо, а медицинскую помощь ему не оказывают.
Случалось, что жаловались на судебную систему. Один человек, у которого было плохо со здоровьем, два года находился в СИЗО, ему все это время не предъявляли обвинение. При этом со здоровьем у него было плохо до такой степени, что речь уже шла о том, что ему могут ампутировать ногу. Тюремные медики его поддерживали, и ампутации на тот момент удалось избежать. Когда он был в больнице над храмом, по его просьбе мы его крестили, после чего несколько раз причащали. О дальнейшей судьбе его, правда, я ничего не знаю.
Вообще, я не видел более самоотверженных людей, чем тюремные врачи. Они могли бы работать на воле, не связывать свою жизнь с тюрьмой и теми, кто там находится. Могли бы работать с обычными людьми, не проходить каждый раз через проходную с досмотрами и прочими процедурами, иметь нормированный рабочий день.
Но они работают в тяжелых условиях с утра до вечера, зачастую сверхурочно. Они сами, можно сказать, сидят в тюрьме. У них нет огромных зарплат, люди работают на энтузиазме.
Тюремным больницам (я могу говорить только о Москве), конечно, выделяют достаточно средств и лекарств. И бывает так, что кто-то просит передать препараты, но выясняется, что в тюремной больнице все это есть. И техническое обеспечение постоянно нарастает.
Человека с третьей степенью рака не хотели направлять на терапию
Иерей Андрей Мнацаганов
Иерей Андрей Мнацаганов, ответственный секретарь Донской митрополии по тюремному служению, член Общественного совета ГУ ФСИН по Ростовской области, настоятель храма святых Царственных страстотерпцев поселка Красный сад, председатель Межрегиональной благотворительной общественной организации «Дом покаяния, милосердия и сострадания «Спас»
— Я занимаюсь тюремным служением 11 лет. Конечно, за это время бывало и такое, что заключенные жаловались на плохую медицинскую помощь. Как правило, все вопросы, если они были не совсем из ряда вон выходящие, мне удавалось решить своими силами — через обращение к руководству колонии, к начмеду в ГУ ФСИН по РО
. Разумеется, были вопросы, которые действительно решить невозможно.
Вообще медицина стала лучше, чем 11 лет назад, это я могу сказать, исходя из собственного опыта служения. Конечно, и сейчас есть недостатки, проблемы, но в основном они носят какой-то человеческий характер.
При оказании медпомощи осужденным многое зависит не только от врачей, но еще и от сотрудников, которые не являются медиками.
Напрямую к врачу заболевший попасть сразу не может. Он должен обращаться через начальника отряда, через контролера. Бывает, что эти сотрудники по своему жестокосердию не допускают к медику. Это человеческий фактор, который есть везде и всегда.
Очень часто жалобы касаются стоматологической помощи. Это большая проблема, потому что многие хотят не просто лечить зубы, а вставить импланты или поставить коронки, то есть чтобы им сделали более серьезные медицинские манипуляции, которые не проводятся ГУ ФСИН.
Бывают также обращения по поводу лекарств. Зачастую препарат нужен человеку срочно, а от запроса до получения может пройти несколько недель, поскольку тюремную больницу невозможно обеспечить полностью всеми лекарствами. Чтобы получить какой-то препарат, которого нет в наличии, осужденный пишет заявление с просьбой предоставить лекарство, заявка передается в медсанчасть, врач пересылает ее в управление, оттуда заявление уходит в общую медсанчасть. То есть это очень длинный, а главное долгий путь.
В таких случаях я как член общественного совета при ГУ ФСИН по РО прошу выписать рецепт, сам покупаю и приношу лекарство, после чего его передают тому, кому оно нужно. Это просто ускорение процесса.
Но наибольшие сложности, конечно, связаны с лечением людей с онкологическими заболеваниями. Была ситуация, когда человека с третьей степенью рака не хотели направлять на терапию. Пришлось очень долго бороться. В конечном итоге мы решили этот вопрос, но человеку был нанесен существенный вред. И такие ситуации с онкобольными не единичны.
В Испании медпомощь в тюрьме часто ограничивается ибупрофеном
Протоиерей Андрей Кордочкин
Настоятель храма святой равноапостольной Марии Магдалины в Мадриде протоиерей Андрей Кордочкин
— В Испании дело обстоит так: в каждой тюрьме есть медицинской блок со стационаром, где заключенные получают лечение. Там же находятся те, кто по инвалидности или тяжелому состоянию здоровья не могут жить в общих блоках. Если ресурса больничной тюрьмы недостаточно, то заключенных везут в городскую больницу, где существуют специальные блоки, в которых они находятся под охраной. Таким образом, каждый заключенный в теории получает адекватную медицинскую помощь.
На практике дело обстоит сложнее. Заключенные часто жалуются, что добиться квалифицированного обследования тяжело, а медицинская помощь зачастую ограничивается ибупрофеном и советом пить много воды.
Об одном из случаев несвоевременного оказания медицинской помощи заключенному я писал некоторое время назад. Это произошло с капитаном Масленниковым, когда он сидел в галисийской тюрьме. Он жаловался на боли в горле, но врачи не придавали этому значения.
Лишь спустя полгода, когда он объявил голодовку, его отвезли в городскую больницу и поставили диагноз – рак горла.
Ни о каком смягчении наказания для онкологического больного не было и речи. Жалобу на несвоевременное оказание медицинской помощи рассматривали четыре года, но так и не удовлетворили.
Еще один случай произошел около 10 лет назад. Одна русская женщина, которая жила в Испании, оказалась в заключении в статусе подследственной. В это время она стояла в очереди на операцию по пересадке печени. Из-за нахождения в тюрьме она пропустила свою очередь. Через некоторое время она вышла на свободу, но было уже поздно, и она скончалась.
Иногда осужденные манипулируют вопросом здоровья
Протоиерей Сергий Киселев. Фото: Сергей Юдин / «Республика»
Старший священник тюремного служения СИЗО №1 «Матросская тишина» протоиерей Сергий Киселев
— Я занимаюсь тюремным служением уже 25 лет, окормляю, в том числе, и больничную часть «Матросской тишины». В Москве это единственная больница, которая принимает подследственных. Очень непростая ситуация здесь складывалась в 90-е годы, когда было очень много заключенных, среди которых было значительное количество больных туберкулезом, СПИДом, венерическими заболеваниями. Был переполнен изолятор и, конечно, больничная часть. И условия были намного сложнее и хуже, чем в настоящее время.
Сейчас все выровнялось, условия очень сильно изменились в лучшую сторону, технологическое оснащение больничных отделений за эти годы достигло высокого уровня. Конечно, следственный изолятор продолжает оставаться местом лишения свободы, но его больничная часть, с моей точки зрения, на хорошем уровне.
Конечно, не все идеально. Не всегда хватает людей, например, для обслуживания лежачих больных. Так бывает. Тогда мы пытаемся искать добровольцев, которые могли бы помочь медицинским службам. Это сложный момент, который остается.
Но в принципе больница работает хорошо, и медики справляются своими силами со всеми задачами, которые перед ними стоят.
Раньше были пациенты, которые имели такую степень болезни, что больница не могла оказать им помощь, и тогда их переводили в городские больницы, туда, где есть условия для лечения подследственных.
Но сейчас таких случаев я практически не вижу. То есть внешняя помощь сейчас для больничной части не нужна.
Среди людей, находящихся в общих камерах, иногда бывают те, кто, с моей точки зрения, пытаются злоупотреблять тем, чтобы попасть в больницу, потому что там лучше условия содержания. Но всегда проводится проверка, делаются все необходимые анализы и исследования, чтобы понять, действительно ли человек болен и нуждается в госпитализации. И если выявляется угроза для здоровья, то сразу применяются меры.
Но чаще заключенные пытаются просто спекулировать своим здоровьем. Среди тех, кто провел много времени в местах лишения свободы, есть люди, которые очень ловко умеют психологически манипулировать. Если это все-таки обман, то раскрыть его не сложно.
Но так, чтобы человек был болен и его отбросили, за ним не ухаживали, — мне такие случаи не встречались.
Я вижу, что все возможное, что можно предпринять в имеющихся условиях, тюремные врачи делают. Если есть необходимость, они привлекают специалистов извне для консультаций, стараются приобрести какие-то дополнительные лекарства, которых у них нет. Сказать, что тюремные медики игнорировали бы здоровье осужденного и злоупотребляли его положением, я не могу.
Тюремный врач Евгений Смирнов: Тут сидят не только порядочные люди, есть и преступники
О дин день в СИЗО
День начинается с осмотра. Заключенных выводят в коридор до пояса раздетых, и ты смотришь: нет ли побоев, травм, истощения, других жалоб. Потом консультируешь тех, кому требуется помощь. Чтобы привести человека из камеры в кабинет, нужен конвой. Конвоиров не хватает, почти всегда приходится самому ходить по камерам. Открываешь форточку в двери, вызываешь больного. Иногда мы вынуждены нарушать инструкции. Например, при открытии двери должно быть два охранника. Если камера большая, должны быть сотрудники с собакой. В Бутырке ничего подобного не было. Я тут же, в коридоре, осматривал пациентов. Если медсестра женщина, она вынуждена работать через решетку в кабинете: заключенные бывают и агрессивные. В тюрьмах сидят не только порядочные люди, есть и преступники. Средств обороны медикам не выдают. Ни баллончиков, ни тем более дубинок. Да и охранники применяют их крайне редко. Если это и делается, то без свидетелей.
В Матроске решетка адаптирована для взаимодействия с больными: отверстие на уровне ягодиц специально сделано крупнее, пациент просто разворачивается для укола нужной частью тела. Я лично редко пользовался решеткой, это было обязательно только при осмотре лиц, приговоренных к высшей мере: им терять нечего, было 10 убийств, станет 11.
Принимать решения приходится почти всегда одному: этого в стационар в Матросскую Тишину, а этого госпитализировать не надо. В гражданском учреждении для принятия решения надо собирать комиссию, заполнять массу бумаг, больного обсуждают по 30 минут. А здесь — вот больной, вот рентгенограммы, вот мое решение.
Как я попал в тюрьму
Я 10 лет работал в гражданских учреждениях, но когда распался СССР, сложилась сложная экономическая ситуация, и мне — достаточно случайно — предложили стать тюремным врачом. В то время зарплата тюремного врача была в два раза выше гражданского и были предусмотрены хорошие льготы: наполовину оплачивалось жилье, бесплатный проезд, санатории и прочее. Я согласился, ведь работа предполагалась та же самая — оказание фтизиатрической помощи.
Ставка фтизиатра в Бутырской тюрьме тогда только появилась: заболеваемость туберкулезом в стране выросла, а в пенитенциарных учреждениях заболеваемость в десятки раз превышает гражданскую. Туберкулез — социальное заболевание, а тюрьмы были жутко переполнены: если в начале 90-х в Бутырке содержалось 3-4 тысячи заключенных, то в конце 90-х — 7,5 тысячи человек. В камерах 25 кв. м, рассчитанных на 24 человека, порой содержалось по 70 человек. Люди спали и ели по очереди. Значительная часть больных тогда поступала с воли, и в таких условиях заболевание стремительно распространялось.
В конце 90-х появилась ставка начальника фтизиатрического кабинета — меня повысили на полшажка. В лучшие времена у меня было две медсестры, но периодами приходилось работать и одному за трех человек.
В составе нашей тюрьмы было несколько камер для больных туберкулезом на 30 мест. Но количество больных росло, и исторически сложилось, что самый крупный туберкулезный стационар открылся в Матросской Тишине, к ним мы отправляли тяжелых больных. А мы помогали, когда можно было обойтись амбулаторно, то есть заключенный с туберкулезом сидит в камере и при необходимости получает лечение и химиопрофилактику.
Я очень быстро адаптировался. Работа есть работа, разве что здесь особенно чувствовалась нехватка ресурсов. Не было бактериологической лаборатории, нельзя было взять на анализ мокроту пациента. Есть флюорограмма, есть рентгеновский снимок, есть анамнез и жалобы. И ты сам решаешь, что делать.
Дежурный врач
Был период, когда я работал дежурным врачом. Сидит 6-7 тысяч заключенных, на них медиков четыре человека: дежуришь один ты, один фельдшер и по медсестре в терапевтическом и психиатрическом отделении. А случиться может что угодно.
Попытки самоубийства случались редко. Нет связи между тяжестью статьи и суицидом. Просто не все выдерживают, когда попадают в такое место… Поэтому надо контролировать принятие лекарств: заключенные могут неделю копить свои таблетки, а потом разом их принять. Иногда приходилось и шею зашивать — осколками режут себе горло. Основная масса случаев — демонстративные попытки суицида, чтобы перевестись в другую камеру или получить поблажки при вынесении приговора. Иногда человеку просто не успевают оказать помощь…
Случаев симуляции в моей практике фактически не было. Их выявить достаточно легко: опытный врач знает, что если отвлечь пациента, тот сразу забывает симулировать весь набор своих симптомов, например, перестает изображать одышку. Я чаще сталкивался с аггравацией — умышленным отягощением симптомов. Бывало так, что человек знает, что давно переболел туберкулезом, а говорит, что заболел недавно. Но мы-то видим, что очаги уже плотные. А некоторые стремятся доказать, что их болезнь сейчас находится в активной фазе, чтобы попасть по распределению в туберкулезную зону: считается, что условия там немного лучше, чем в общей зоне.
Высшая мера
У меня не было заключенных по громким политическим делам. Бывали авторитетные воры в законе. Бывали лица, приговоренные к высшей мере наказания. В Бутырке есть одиночный коридор с камерами для таких людей. У них на карточках были целые перечни очень тяжких статей, а стены их камер были обклеены иконами. Я лечил серийного убийцу и педофила Фишера, которого расстреляли в 1996 году. Общение с такими заключенными очень тяжелое и неприятное. Но работал я со всеми одинаково и помощь оказывал одинаковую. Основная же масса моих пациентов — обычные воры и грабители. Статья неважна, когда твоя работа — вылечить человека.
Значительная часть людей, которая работает в СИЗО, — это люди из провинции, где зарплаты существенно ниже. Работать в тюрьму ездят из Рязани, из Калуги, из Владимира — отовсюду, откуда ходят электрички. Дорога занимает 4-5 часов только в одну сторону… И сотрудников охраны всегда не хватало. Однажды ко мне с воли поступил очень тяжелый пациент, полуживой, гной течет, еле дышит. Надо было его срочно в гражданскую туберкулезную больницу доставить. Я сам повез его в сопровождении с двумя охранниками, которые просили прооперировать его поскорей, потому что не могли долго находиться в больнице и охранять пациента.
Октябрь 93-го
Будни в тюрьме не всегда одинаковы. В 1993 году, когда стреляли из танков по Белому дому, нас всех экстренно вызвали на работу — готовились к массовому поступлению заключенных, среди которых могли быть и раненые. В самой тюрьме было очень спокойно, шел обычный день. Телевизоры у заключенных были, все всё знали и понимали. И вот вызвали весь персонал, а делать нечего — никого не привозили… Начальник медчасти был очень хороший человек, но пьющий, началась большая медицинская пьянка. Я в ней не участвовал: заперся у себя в кабинете, лег на кушетку и слушал залпы орудий, доносящиеся из центра города. На вторые сутки начальник мне сказал: «Ты здесь из нас самый трезвый, оставайся дежурить еще на двое суток». Вот я и просидел в Бутырской крепости эти интересные дни. В пенсионный стаж мне мое тогдашнее дежурство засчиталось как день за три, а обычно засчитывается день за полтора.
То, что ты должен сделать
Сегодня я по мере своих возможностей слежу за громкими делами, в которых в разной роли бывают упомянуты мои коллеги. Я слышал о деле парализованного Топехина, которого осудили на 6 лет лишения свободы… Судья не приняла во внимание его состояние здоровья, хотя Топехину тоже можно было назначить домашний арест, как и госпоже Васильевой.
За историей по делу Магнитского я тоже следил: Дмитрий Кратов был моим непосредственным начальником какое-то время. И работать с ним было не очень приятно… По делу Магнитского Кратова оправдали. Я не верю, что он сознательно хотел сделать что-то плохое конкретно Магнитскому. Но я полагаю его человеком достаточно равнодушным, к пациентам он относился без сочувствия. Я ему говорил: надо то, надо это, а он отмахивался: ничего, сойдет.
Люди умирают везде: и в тюрьмах, и на свободе, и в гражданских больницах, и в больнице Управления делами президента. Где бы ты ни работал, ты должен сочувствовать пациенту, а не быть равнодушным. Ты должен сделать все, что ты можешь в тех условиях, которые у тебя есть. Все права, которые есть у людей на свободе, должны быть и у людей в заключении. Даже у осужденных. Их осуждают к лишению свободы, а не к лишению медицинской помощи.