Как мы не бились отличить
Александр Пушкин
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Не мог он ямба о хорея, как мы не бились, отличить
Хорей, ямб, амфибрахий и пр. Что это? Зачем это? Разве мы говорим о математике, в которой все подчиняется определенным правилам, законам, теоремам?! Нет! В поэзии не должно быть ни анапеста, ни дактиля. Нельзя выстроить ритм, размер, опираясь на подбор слов, рифм и ударений. Лишь позывы души, внутренние вспышки придают стихотворению звучание, энергетику, которая доводит читателей до мурашек по коже, до слез. Не нужно губить поэзию, наполняя ее всякими терминами, вроде гипердактилической рифмы. Вы думаете, в процессе написания «Черного человека» Сергей Александрович думал о тонической и силлабической системах стихосложения. Сомневаюсь в этом.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
3. Ямб и хорей.
Отличить ямб от хорея — казалось бы, элементарно простая задача, и трудно представить себе, как умный герой пушкинского романа, пусть даже равнодушный к поэтическому слову, не мог с нею справиться:
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Между тем методика обучения стиховедческой азбуке тем сложнее, чем пытливее ум ученика, стремящегося освоить основы версификации. Будь он человеком нелюбопытным — вполне бы удовлетворился объяснением относительно того, что в ямбе ударны четные слоги и неударны нечетные: Дела давно минувших дней, а в хорее — наоборот: Полон злобы, полон мести. Однако более дотошный ученик спросит: почему, например, в стихе У лукоморья дуб зеленый, если
1 См.: Колмогоров А. Н. Пример изучения метра и его ритмических вариантов// Теория стиха. С. 145—167; Колмогоров А. И. Анализ ритмической структуры стихотворения А. С. Пушкина «Арион»//Проблемы теории стиха. С. 118—124.
Старания все это объяснить и обосновать в пушкинскую эпоху скорее всего оказались бы безрезультатными. Явления, вполне ясные современной стиховедческой науке, в те годы еще не получили достаточно четкой интерпретации. То странное обстоятельство, что в ямбической строке чуть ли не любой четный слог может быть безударным, а любой нечетный — ударным, как-то не замечалось. Нарушая правила версификации, поэт, даже если и замечал, что нарушает их, мог бы оправдаться тем, что вдохновение выше правил, и не понимал того, что вдохновение тут ни при чем, а от ступает он от одних правил, строго следуя другим правилам, которых не осознает, но которые неукоснительно соблюдает.
Достаточно перечитать четырехстопно-ямбическое письмо Татьяны к Онегину, чтобы познакомиться со всеми допустимыми отклонениями от ямбического метра, с всевозможными нечетными ударными и четными безударными слогами. Ты в сновиденьях мне являлся — первый слог ударный, а второй неударный. Другой. Нет, никому на свете. — третий ударный, четвертый — нет. Вообрази: я здесь одна — пятый ударный. И в мыслях молвила: вот он!— шестой безударный, седьмой ударный. И только восьмой слог, как ему и положено, постоянно остается ударным. В четырехстопном ямбе это по следний четный слог, и если его не укрепить ударением, то дальше, как говорится, отступать некуда. Зато на предшествующий ему четный слог — шестой — ударение не падает особенно часто, это явление наблюдается в 38 строках из 79 стихов письма Татьяны (почти в половине случаев!). Данный пример приблизительно отражает общую картину пушкинского четырехстопного ямба.
Как же объяснить допустимость таких ямбических стихов, в которых наличествует стопа хорея: Мысль о потерянной невесте или Другой. Нет, никому на свете. Ведь существуют какие-то ограничения, иначе действительно невозможно было бы «ямб от хорея отличить», да и вообще стих — от прозы.
«Вольности», которые допускались Пушкиным, не выходили за известные рамки. Уже сказано о постоянном ударении на восьмом слоге. Это правило поэт неукоснительно соблюдал. Кроме восьмого ударным у него бывал как минимум еще один из четных слогов: если второй и шестой безударны, то четвертый непременно под ударением, как в стихе о потерянной невесте. И третье: если ударение приходится на нечетный слог, то этот слог должен быть равен отдельному слову, т. е. слово обязательно односложное, каковым и является мысль. Поэтому допустимо написать: Мысль о потерянной невесте, но недопустимо, скажем: «Мысли о сгинувшей невесте», хотя порядок в расстановке ударений там и здесь один и тот же. Разница лишь в том, что «мысли» — слово двусложное, но этой разницы оказывается достаточно для того, чтобы пушкинский стих признать ямбом, а наш вариант — не признать.
Таким образом, у Пушкина слово позволяет себе быть «нарушителем» строгого правила (иметь безударный слог в четном слоге строки или ударный — в нечетном), но не позволяет себе быть «дважды нарушителем» — так, чтобы одновременно и ударный слог пришелся на нечетный слог стиха, и безударный слог этого же слова — на четный. На такую «переакцентуацию» наложен строгий запрет.
Читатель интуитивно чувствует законы ямбического размера. В обыденной речи мы сказали бы: музыка, моим слугам, но стихи Пушкина, согласуясь с нашим ощущением ритма, читаем иначе: молчит музЫка; Моим слугАм. Моцарт для нас — это Моцарт, но в пушкинской трагедии, в зависимости от требований ритма, слышим то МОцарта, то МоцАрта, и эти отклонения воспринимаются как должное. И ведь ямб живет до сих пор, широко и охотно используется современными поэтами; причем техника его такая же, как и «в те баснословные года». Точно так же, как и раньше, ямбический размер подсказывает, какой слог в каком слове выделяется ударением. Например:
и чащи сонные дубрав.
и братья все меньшие наши.
Это стихи М. Стригалева, опубликованные в № 2 журнала «Новый мир» за 1986 г. Мы читаем меньшИе, хотя помним знаменитые есенинские слова о «братьях наших меньших». Таково категорическое требование ямба.
К сожалению, иногда сказывается глухота исполнителей стихов, приводящая к искажению стихотворного размера. От этого, конеч-
но, страдают и пушкинские тексты. Припоминается, как однажды по телевидению передавали монолог Годунова:
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы —
Я ускорил Феодора кончину.
Ясно, что здесь надо произносить: рассЫпал, ускорИл. Исполнитель же вместо этого произнес: «рассыпАл», «ускОрил». Это странно воспринималось, это ломало пушкинский стих. Злополучные «рассыпАл» и «ускОрил» как раз и оказались теми самыми «дважды нарушителями» (с ударениями в нечетных и неударениями в четных слогах строки), которые Пушкиным как опытнейшим мастером ямба использованы быть никак не могли.
Конечно, не следует судить о возможных и невозможных формах русского ямба, основываясь исключительно на опыте Пушкина и его последователей. Русскому ямбу и русскому хорею более 250 лет, они намного старше Пушкина, у них богатейшие традиции, в том числе и традиции весьма дерзких нарушений заданной метрической схемы. Встречались, в частности, и случаи двойного нарушения — примеров тому немало. Радищев: Вещай, злодей, (мною) венчанный. ; Рылеев: Почто, почто (в битве) кровавой. В выделенных двусложных словах ударные слоги являются нечетными в строке четырехстопного ямба, а безударные — четными. Такого не должно быть. Но такое, вопреки правилам, существует, чаще — у второстепенных поэтов Серебряного века. Поистине, нет правил без исключений.
Аналогичным образом обстоит дело с хореем. Логика его построения точно та же, что и у ямба, с одной лишь поправкой: в хореических стихах четные слоги ведут себя так же, как в ямбических нечетные, и соответственно наоборот. И сходное недоумение подчас возникает, когда слышишь знакомые с детства хореические стихи, неправильно акцентируемые. Строки из басни «Стрекоза и муравей»
Все прошло: с зимой холодной
Нужда, голод настает.
почему-то читают: «нуждА», хотя необходимо читать, коль скоро это хорей, нУжда. И так ли уж непривычно для нашего современника это слово с ударением на первом слоге? Вряд ли можно представить себе певца, который исполнял бы известный романс так: «Не искушай меня без нуждЫ». Это абсолютно немыслимо. А вот Крылову не повезло, с его стихом обошлись бесцеремонно.
Зато радует безошибочное исполнение одного рискованного места в сказке Ершова «Конек-горбунок»:
Вот конек хвостом махнул,
В те котлы мордОй макнул.
Вообще же существует такая закономерность: «нарушение» легче допускается в начале стиха, чем ближе к концу. Чем ближе к концу строки, тем нежелательнее ошибочные сбои, тем они рискованнее: а вдруг не успеешь спасти положение? Наверное, поэтому «Нужда, голод настает» — это еще как-то допустимо, а «В те котлы мордой макнул» воспринимается как непоправимый слом ритма. А уж последний нечетный слог в строке у многих мастеров хорея (точно так же, как четный в пушкинском ямбе) — постоянно ударный.
Формы и вариации ямба и хорея разнообразны. Их диапазон — примерно от одно- до восьмистопности, а в наиболее привычной практике — от двух- до шестистопности. Причем ямб в этом отношении более разработан и потому более гибок, чем хорей. В частности, об этом свидетельствует широкая популярность вольного, или разностопного, ямба, когда в стихотворении соседствуют строки самой разной длины. Например, в небольшой по объему басне Крылова «Квартет» имеются одностопные стихи: Осел; Козел; двустопный: Коль рядом сядем; трехстопные типа: Кому и как сидеть; четырехстопные: Пленять своим искусством свет; пятистопные: А все таки квартет нейдет на лад, а также много шестистопных типа: Послушались осла: уселись чинно в ряд.
Бывает и так, что в произведение, выдержанное в едином строгом стихотворном размере, нет-нет да и вклинится строка «покороче» или «подлиннее». Поэма А. Григорьева «Вверх по Волге» написана от начала до конца четырехстопным ямбом. И вдруг замечаем — один стих трехстопный, несколько необычно выглядящий на общем фоне:
Или другой пример. У Пушкина едва ли было намерение вводить в ряд безукоризненных пятистопно-ямбических строк «Бориса Годунова» шестистопный стих. Тем не менее таковой возник 1:
_____________
1 См.: Винокур Г. Критика поэтического текста. М., 1927. С. 72—73.
Известно то, что он слугою был
У Вишневецкого, что на одре болезни
Открылся он духовному отцу.
Подобные случаи свидетельствуют о том, что, как бы ни автоматизировалось в практике наших мастеров «управление» четырехстопным или пятистопным ямбом, все равно в отдельных строках не исключены колебания количества стоп. Наверное, лучше, когда такое замечают и авторы, и читатели. Но легко и не заметить, пропустить. Так, Ильф и Петров уверяют нас, что Васисуалий Лоханкин облекал свои патетические импровизированные монологи в форму пятистопного ямба. Но у Лоханкина есть «стих»: Ты хам, Птибурдуков, мерзавец! — четырехстопный ямб; имеются и шестистопные типа Волчица старая, и мерзкая притом! Уж если этот материал «принять всерьез», то это — фигуры более разностопного, чем пятистопного ямба.
Конечно, такие вольности и колебания не означают, что ямб — размер нечеткий. Он не зря стяжал себе репутацию чеканного, от точенного стихотворного размера. Его часто называют гибким и раскованным, но ямб отлично умеет, если надо, скрыть свой вольный нрав, стать ритмически строгим.
У хорея в целом менее выражена склонность к варьированию количества стоп в разных строках, составляющих единый стихотворный текст. Не оказался продуктивным и разностопный хорей, который можно было бы сопоставить с разностопным ямбом (как в крыловском «Квартете», например). Как правило, разностопный хорей строго урегулирован: если первый стих пятистопный, а второй — скажем, трехстопный, то так пойдет и дальше (5—3—5—3—5—3, но не 5—3—6—2—5—4, т. е. не беспорядочно-непредсказуемо, а четко и жестко). Например: у В. Курочкина:
Долго нас помещики душили,
Становые били,
И привыкли всякому злодею
Подставлять мы шею.
Если первый стих четырехстопный, а второй — трехстопный, то тот же порядок, по всей видимости, распространится и на последующие строки. Таково хрестоматийное стихотворение А. К. Толстого:
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
Неожиданным в этом смысле было творчество Маяковского, казалось бы, совсем не ставившего целью экспериментировать ни с ямбами, ни с хореями, однако создавшего превосходные образцы разностопного хорея с преобладанием длинных, от пяти- до
Здесь уже стоит задача — хорей не от ямба отличить, а от принципиально иного типа стиха, в системе которого вообще нет ни ямбов, ни хореев и с которым обычно связывается наше представление о творчестве Маяковского. Если бы сказать в свое время Маяковскому, что его стихотворение написано разностопным хореем, он раздраженно отмахнулся бы. «Не знаю ни ямбов, ни хореев, ни когда не различал их и различать не буду. Не потому, что это трудное дело, а потому, что мне в моей поэтической работе никогда с этими штуками не приходилось иметь дело»,— писал он в своей брошюре «Как делать стихи?» 1. Но как же все-таки быть, если перед нами действительно самый настоящий хорей, хотя и напрочь забывший о том, что он хорей, с трудом узнаваемый, графически изломавшийся характерной «лесенкой»? «Сергею Есенину» — это 78 зарифмованных стихов, и из них лишь 4 нехореических. А есть и такие стихотворения Маяковского, в которых хорей стопроцентно безупречен («Птичка божия»). Не так уж редки и обращения поэта к ямбу.
Судьбы разных форм ямба и хорея складывались по-разному: были и сближения, и отдаления. История русского классического стиха выдвинула на первый план четырехстопный ямб, возобладавший в большинстве жанров эпической и лирической поэзии. Открывая на угад книгу стихов, можно задаться вопросом: что будет на этой странице — четырехстопный ямб или нечто другое? Если первое, то это как бы в порядке вещей, особенно для антологии русской поэзии прошлого века. Пожалуй, это самый универсальный из наших стихотворных размеров. С пятистопным ямбом, преимущественно безрифменным, прочно связалось представление о стихе драм и трагедий. Так сложилась литературная традиция. Здесь вспоминаются попытки Лоханкина, героя Ильфа и Петрова, стилизующегося под трагического героя, говорить пятистопным ямбом.
Разностопный ямб воспринимается прежде всего как басенный стих. То, что им написана комедия Грибоедова «Горе от ума», неоднократно давало повод для поисков некоей родственности между ее поэтикой и поэтикой басни. Правда, так называемая элегическая
______________
1 Маяковский В. В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 86.
разновидность этого размера не давала подобного повода (пушкинское «Погасло дневное светило» совсем не похоже на басню), она существовала обособленно. А балладная? Жуковский перевел балладу Шиллера «Перчатка» разностопным ямбом, хотя сам он в под заголовке назвал ее не балладой, а повестью:
Перед своим зверинцем,
С баронами, с наследным принцем,
Король Франциск сидел.
Это уже очень напоминает басню: тот самый стих, та самая тональность и даже «зверинец» пришелся очень кстати. Если прочитать эту же балладу в лермонтовском переводе, выдержанном в другом размере, то такого впечатления не будет.
Четырехстопный хорей воспринимается как наиболее подходящий для детской поэзии. Неудивительно: ведь это размер стихотворных сказок Пушкина, Ершова, Некрасова, Чуковского, Маяковского, Маршака, Михалкова и многих других мастеров. Традиция здесь неиссякаемо богатая, она началась задолго до «Царя Салтана» и, разумеется, не закончилась на «Дяде Степе».
Свою соотнесенность с разными литературными традициями, жанрами, темами, мотивами и т. д. имеют и иные формы хорея и ямба, равно как формы и других стихотворных размеров. Разгораются ученые споры вокруг возникающих в связи с этим вопросов. Самый захватывающий из споров: правомерно ли ассоциировать пятистопный хорей с мотивом пути-дороги, если существуют такие строки: Выхожу один я на дорогу Лермонтова; Вот бреду я вдоль большой дороги Тютчева; Прихожу на праздник к чародею Некрасова; Выхожу задумчиво из класса Добролюбова; Выхожу я в путь, откры тый взорам Блока; Что ты часто ходишь на дорогу Есенина; Выходила на берег Катюша Исаковского и многое другое в таком же духе? Мнения высказываются различные 1. Если бы великие реформаторы и законодатели русского стиха Тредиаковский и Ломоносов могли при нять участие в сегодняшних полемиках и исходили бы из своих из начальных позиций, то они тоже, по-видимому, ответили бы на этот вопрос по-разному: первый — отрицательно, второй — положительно.
Как бы ни решались подобные вопросы, «ямб от хорея отличить» не так уж трудно, поскольку они редко совмещаются, редко перебивают друг друга в пределах одного стихотворения так, чтобы вслед за строкой хорея шла строка ямба или наоборот. Но такое все-таки бывает. Вот, например, уцелевший отрывок из декабристского романса неизвестного автора:
Заалел восток,
Зарей последней наслаждаюсь.
_________________
1 См.: Вишневский К. Д. Экспрессивный ореол пятистопного хорея//Русское сти хосложение: Традиции и проблемы развития. М., 1985. С. 94—112.
Пусть свершится рок, —
Ему без спора покоряюсь.
Четные строки здесь — четырехстопный ямб, нечетные — трехстопный хорей. Но это раритеты. В целом же практика подтверждает слова Ломоносова, учившего, что ямб и хорей «совсем друг другу противны» 1 (т. е. противоположны).
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Как мы не бились отличить
Здравствуйте уважаемые.
Продолжем с Вами читать вместе «Евгения Онегина». В прошлый раз остановились вот тут вот:http://id77.livejournal.com/850894.html
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокой эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
То, что Евгений не мог отличить ямба от хорея говорит о том, что все-таки в его образовании были пробелы, а главное, он был чужд стихосложению, и всего того, что с ним связано. И ямб и хорей – это стихотворные размеры. Ямб – самый простой размер, который широко и всячески распространенный. Это двухсложная стихотворная стопа с ударением на втором слоге. Вот пример пятистопного ямба:
Волчица ты! Тебя я презираю!
К Птибурдукову ты уходишь от меня!
У Хорея же, ударение идет на первый слог. Пример:
В небе тают облака,
И, лучистая на зное,
В искрах катится река,
Словно зеркало стальное
Кто такой Гомер, я думаю, объяснять не надо (Его фамилия не Симпсон – сразу же говорю), а вот с Феокритом, думаю, знакомы немногие. Тоже грек, тоже поэт, который прославился своими идилиями. Я более подробно узнал о нем, когда был на прекрасном греческом острове Кос, где и творил этот поэт при храме Асклепия. И знаете, проникся. Место там такое, правильное…
Адам Смит – это фактически пророк и апостол современной экономической теории. Если у Вас в ВУЗе была экономика – вы читали работы этого шотландца. Ну хотя бы работу «О богатстве народов», которая была крайне популярна в те времена. Евгений, прочел оную (причем естественно на французском, ибо английский был не в чести) – и стал себя считать видным знатоком и учить отца.
Кстати, судя по всему название этой книги Пушкин обыграл намеряно «мог судить о том как государство богатеет». Простой продукт – это земля, и это уже теории французских экономистов того времени. Тут Пушкин нам, видимо показывает, этакий конфликт более эрудированного сына с более патриархальным отцом. Но по сути, никакого конфликта нет,ибо автор иронизирует, называя Евгения «глубоким» знатоком. Да и мог ли юноша, поверхностно нахватавшийся знаний в основах экономики помочь избежать разорения своему отцу? Нет конечно, только в теории.
Но давайте процитируем на сегодня последнюю часть.
Овидий.
В общем, был Онегин не только сибарит и ленивый белоручка, но и коварный соблазнитель. О чем мы еще убедимся позже. Не только любитель, но и настоящий профи 🙂
Не все знают, кто такой Назон, но уж точно хоть раз слышали имя Овидий. Это один и тот же человек. Полное имя Публий Овидий Назон. Древнеримский поэт и острослов, один из самых известных и популярных, живший на рубеже 1 века н.э. Если не читали его метаморфозы – очень советую. И интересно, и они выступили примером для подражания для кучи авторов. Тот же Пушкин, насколько я знаю, очень любил и ценил Овидия. Науку страсти нежной он воспел, скорее всего, в другом своем известном крупном произведении «Науки любить». Или быть может в любовных элегиях.
Это я обнаружил, читая «Науку любви» в книге Издательства «Янтарный сказ», Калининград, 2002
При императоре Августе, фиг его знает почему, крайне популярный поэт был сослан в ссылку в Причерноморье в город Томы (ныне Констанца). Прикол в том. Что никакая это не Молдавия, а Добруджа, и более того, этот город на берегу моря, а не в степях. Бывшему в Кишиневе в ссылке Пушкину, сие абсолютно четко известно. Зачем он допустил осознанную ошибку – неясно. Хотя, смотря на его оценки по географии в Лицее, может быть ошибка была и неосознанная 🙂
Продолжение следует…
Приятного времени суток
Евгений Онегин (Пушкин А. С., 1832)
И жить торопится, и чувствовать спешит.
Князь Вяземский [Эпиграф взят из стихотворения П. А. Вяземского «Первый снег».]
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!»
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных. —
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня. [Писано в Бесарабии.]
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy [Dandy, франт.] лондонский одет —
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Ученый малый, но педант. [Педант– здесь: «человек, выставляющий напоказ свои знания, свою ученость, с апломбом, судящий обо всем». (Словарь языка А. С. Пушкина.)]
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale, [Vale– будь здоров (лат.).]
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, —
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Всё равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар, [Шляпа а la Bolivar.]
Онегин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon [Известный ресторатор.] помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef [Roast-beef (ростбиф) – мясное блюдо английской кухни.] окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat, [entrechat (антраша) – фигура в балете (фр.).]
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло [Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе.] венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.
Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился — и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
Изображу ль в картине верной
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей, и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом. [Грим опередил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой.]
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем неправ.
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Что уж давно я не грешу.
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
Дианы грудь, ланиты [Ланиты – щеки (устар.).] Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь.
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас. [Васисдас – игра слов: во французском языке – форточка, в немецком – вопрос «вас ист дас?» – «что это?», употреблявшийся у русских для обозначения немцев. Торговля в небольших лавочках велась через окно. То есть хлебник-немец успел продать не одну булку.]
Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется зá полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра,
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин. [Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (см. Dix années d’exil / «Десять лет изгнания» (фр.)).]
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он — с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою [Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:]
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит. []
Всё было тихо; лишь ночные
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной [Мильонная – название улицы в Санкт-Петербурге.] раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая…
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав! [Торкватовые октавы – стихи итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо (1544–1595).]
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона [Гордой лирой Альбиона А. С. Пушкин называет творчество английского поэта Байрона.]
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, [Писано в Одессе.] жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей, [См. первое издание Евгения Онегина.]
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.
Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин — сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
Два дня ему казались новы
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente [Far niente – безделие (ит.).] мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира. [Салгир – река в Крыму.]