качества речи какие есть

Читальный зал

Наука и жизнь

Русский язык в школе

Русский язык за рубежом

Русская речь

Мир русского слова

Журнал «Грамоты.ру»

Исследования и монографии

Конкурсные публикации

Русский язык в школе

О качествах хорошей речи

Борис Николаевич Головин (1916–1984) – выдающийся лингвист, заслуженный деятель науки РСФСР. Выпускник Московского государственного педагогического института им. Ленина, в начале Великой Отечественной войны он добровольцем ушел на фронт, был ранен, закончил войну в Чехословакии. После войны поступил в аспирантуру к академику В. В. Виноградову и в 1949 г. под его руководством защитил кандидатскую диссертацию. В 1957 г. с благословения В. В. Виноградова Б. Н. Головин приехал в Нижний Новгород (тогда город назывался Горький), через несколько лет возглавил кафедру русского языка в университете, которой руководил до последних дней жизни. Б. Н. Головина отличал мощный интеллект, широчайшая научная эрудиция, необыкновенная работоспособность. Эти качестве позволили ученому сформировать ряд научных направлений в лингвистике.

Борис Николаевич Головин – автор уникальных учебников, которые выдержали несколько переизданий не только в России, но и за рубежом. Речь идет, в частности, о таких трудах, как «Введение в языкознание», «Общее языкознание», «Основы культуры речи», «Основы теории синтаксиса». Именно Головин первым осознал необходимость преподавания курса основ культуры речи на филологических факультетах. Он стал автором первой программы и первого учебника для университетов, в которых излагалась собственная научная концепция по этой проблематике. По «головинским» основам культуры речи была разработана новая теория качества культуры речи.

Предлагаем вниманию читателей портала статью профессора Б. Н. Головина «О качествах хорошей речи». Статья опубликована в журнале «Русский язык в школе» № 2, 1964. Размышления ученого о проблемах кодификации нормы, отличиях между ее колебаниями и нарушениями, о критериях правильности, чистоты, богатства и разнообразия речи, об опасности засорения литературного языка канцеляризмами и жаргонами актуальны и спустя полвека.

Речь – явление не только лингвистическое, но вместе с тем психологическое и эстетическое. Именно поэтому люди давно заме­чают хорошее и плохое в речи, давно делают попытки понять и объяснить, что в речи хорошо и что плохо.

Возьмем другую историческую иллюстрацию. Известно, что почти все большие писатели нового вре­мени (и русские, и западноевропей­ские) много размышляли о хорошей речи. Известно и то, что эти раз­мышления всегда связывались с та­кими понятиями, как правильность языка, точность, логичность, выра­зительность, красота и т. п.

Учёные-филологи также не чуж­ды поисков основных качеств хоро­шей речи; вспомним хотя бы из­вестную в свое время очень не­плохую работу В. И. Чернышова «Правильность и чистота русской речи». Название работы говорит само за себя.

Можно думать, таким образом, что наука должна найти достаточно строгие и обоснованные описания и определения главных качеств хорошей речи, таких как правиль­ность, точность, богатство (разно­образие), чистота, выразительность, красота, уместность и др. Должна быть обоснована разумная, опираю­щаяся на анализ речевой практики общества типология качеств речи. Если бы это удалось сделать, тем самым была бы оказана заметная помощь школе, прессе и художественной литературе в их борьбе за совершенствование речевой культу­ры людей.

Эти заметки – всего лишь попыт­ка наметить один из возможных путей, по которому можно было бы идти к пониманию качества русской речи. Каковы теоретические пред­посылки решения этой проблемы?

Пока можно думать, что к числу таких предпосылок принадлежат: 1) различение языка и речи; 2) раз­личение семантики речи и выражае­мого ею конкретного содержания, художественного, научного, публицистического или иного; 3) разли­чение трех форм исторического раз­вития и функционирования язы­ка – общенародной разговорной, литературной и диалектной; 4) раз­личение пяти, по крайней мере, ти­пов связи речи с внеречевыми яв­лениями; 5) различение норматив­ных и ненормативных элементов языковой структуры.

Рассмотрим их подробнее.

1. Язык и речь едины и раз­личны. В этом нужно видеть одно из проявлений великого закона диалектики. Если язык – это сово­купность и система единиц обще­ния (звуков, морфем, слов, слово­сочетаний, предложений), рассмат­риваемых в отвлечении от речи и выражаемого ею конкретного со­держания, то речь – это последо­вательность тех же самых единиц, построенная по законам языка для выражения вполне конкретного со­держания. Грубо: язык – «набор» готовых к употреблению фонетиче­ских, лексических и грамматиче­ских единиц и их категорий; речь – выбор из этого набора единиц, нужных для выражения определен­ного содержания, и организация их в «цепь», в последовательность. Язык – единицы и категории обще­ния в функциональной статике, в готовности к использованию, речь – они же в динамике, в применении, в связи с конкретными мыслями, чувствами, настроениями и желаниями людей.

Именно в речи (а не в языке) возникают и уничтожаются такие ее качества, как правильность, точ­ность, чистота, выразительность, уместность и др. Именно поэтому же термин «культура речи» пред­почтительнее термину «культура языка»: о языке нелогично гово­рить, правилен он или неправилен, точен или неточен, уместен или не­уместен. Все подобные характери­стики более приложимы к речи.

Не опасаясь ошибки, можно утверждать, что русская советская наука о языке (см. работы Л. В. Щербы, Г. О. Винокура, Б. В. Томашевского, В. В. Вино­градова, Б. А. Ларина и др.) последовательно предостерегает от смешения семантики слов, словосо­четаний и предложений с теми мыс­лями, чувствами и настроениями, которые этими словами, словосочетаниями и предложениями выра­жаются. Это разграничение семан­тики, значений, свойственных рече­вой последовательности, и того, что ею передается, но находится за пределами языка и речи, совершенно необходимо для понимания таких качеств речи, как точность, логич­ность, выразительность. Вместе с тем семантика языковых единиц и их «цепей» оказывается в зависи­мости от выражаемого ими кон­кретного содержания, что нельзя не принимать во внимание при построении теории качеств хорошей речи.

В числе теоретических предпосы­лок успешного решения проблемы речевой культуры назовем несколь­ко типов «отношений» речи к чему-то находящемуся за ее пределами. По-видимому, пока можно ограни­читься различением пяти типов та­ких отношений. Прежде всего, речь «относится» каким-то образом к языку — просто потому, что она построена из единиц и категорий языка и в соответствии с его функ­циональными закономерностями. Затем, речь так или иначе «отно­сится» к деятельности человеческо­го мышления и – шире – сознания, потому что именно эту деятель­ность она выдерживает. Далее, речь «относится» и к миру предметов и явлений окружающей человека действительности, потому что она служит для обозначения этих предметов и явлений и их оценки. Речь определенным образом «отно­сится» и к общественным отноше­ниям, в зависимости от которых она меняет некоторые структурные особенности. Наконец, речь «относится» и к личности ее автора, пси­хологической работе авторского сознания, его целевым коммуникатив­ным заданиям и задачам и т. д.

Хотелось бы надеяться, что линг­вистике удастся построить удовле­творительную типологию качеств хорошей речи на основе перечис­ленных только что типов отношений между речью, с одной стороны, и языком, коллективным мышлением и сознанием, миром предметов и явлений действительности, социаль­ной ситуацией общения и психоло­гией автора — с другой.

Так, на основе понимания отно­шения «речь – язык» могут быть описаны и разъяснены такие каче­ства речи, как правильность, чи­стота и богатство (разнообразие). На основе отношения «речь – мысль, речь – сознание» могли бы получить определение и истолкова­ние такие качества речи, как логич­ность, краткость, выразительность и образность. На основе отношения «речь – действительность» можно бы выделить и определить качество речи, называемое точностью. И т. д.

Да, есть. Эти критерии – в со­ответствии или несоответствии ре­чи нормам литературного языка. Правильной мы называем такую речь, структура которой соответ­ствует литературно-языковым нор­мам.

Норма – центральное понятие учения о правильности речи, зна­чит, и о ее культуре. После беглых предварительных замечаний о нор­ме, сделанных ранее, теперь необ­ходимо попытаться конкретизиро­вать это сложное понятие.

Не будем поспешно определять норму. Попытаемся ее описать. Можно думать, что норма: а) про­являет свое действие в устойчивом единообразии структурных элемен­тов языка, не зависящем от терри­ториальных и социальных условий его применения; б) зарождаясь в речевой практике коллектива, опи­рается на авторитет образцовой литературы национального значе­ния, «отбирается» ею и ею же за­крепляется, приобретая устойчи­вость; в) возникнув, охраняется и поддерживается обществом и госу­дарством, прежде всего — школой, так как служит одним из мощных средств развития жизни социаль­ного коллектива; г) служит глав­ным внутриструктурным условием единства национального литератур­ного языка; д) испытывая постоян­ное воздействие речевой практики, литературного процесса и нелите­ратурных форм языкового разви­тия, развивается, меняется, оказы­вается динамичной, не утрачивая своей устойчивости для структуры языка в целом.

Психологически, для каждого го­ворящего или пишущего, норма су­ществует как некий образец, эта­лон, в соответствии с которым нуж­но произносить звуки, «ставить» ударения, выбирать формы паде­жей и времен, строить простые и сложные предложения и т. д. Этот образец «извлекается» из литера­турных произведений, устной речи литературно образованных и авторитетных в обществе людей, из ука­заний школьных и вузовских учеб­ников, рекомендаций толковых сло­варей и грамматик и т. д. После всех этих кратких поясне­ний можно бы предложить опреде­ление нормы, имеющее чисто «ра­бочее» назначение, т. е. не предназначенное для глубокого и всесто­роннего охвата определяемого явления, но способное служить ре­шению некоторых практических за­дач, стоящих, в частности, перед школой.

Вот это определение: норма – это вырабатываемые языком при участии образцовой литературы единые и обязательные для всех «правила» произношения слов, уда­рения в них, их построения, образо­вания их форм и построения про­стых и сложных предложений.

Нормы всегда традиционны и всегда поэтому стесняют авторов, не склонных считаться с литератур­ными традициями и интересами единства национального языка. Та­ким авторам кажется, что нормы – это наложенные какими-то недобро­желателями «речевой свободы» оковы, стесняющие вольность дви­жений литературных новаторов. Но эти сетования несерьезны. Они рез­ко противоречат речевой практике таких нормализаторов языка, каки­ми были Пушкин, Гончаров, Турге­нев, Чехов и Горький. Никому из них словари и грамматики не толь­ко не мешали, но помогали.

Что действительно серьезно, так это изменения языковой нормы и все последствия таких изменений.

Так, в начале XIX в. нормативными бы­ли такие, например, факты: век — веки, дом — домы, рог — роги, снег — снеги, шелк — шелки, право — правы, село — селы, чувство — чувствы, солнце — солщы, ле­то — леты, вино — вины; афиша — афишей (род. пад. мн. числа), басня — басней, капля — каплей, пустыня — пустыней, ро­ща — рощей 5 и т. д. (В соответствии с современными афиш, басен, капель, пу­стынь, рощ и т. д.).

Правда, в таких случаях могут быть приняты во внимание наме­чающиеся в живом языке тенден­ции его изменения, и, если они до­статочно сильны, результаты их не могут быть задержаны никакими традициями.

По-видимому, в жизни языковой нормы очень большую роль играет сложное взаимодействие между традицией ее функционирования в литературе и закономерностями из­менения, развития соответствующе­го участка языковой структуры. Равнодействующая этих двух сил и решает, будет ли сохранена данная норма или же она будет заменена другой, отвечающей изменению структуры разговорного языка.

Почему же «сдалась» литератур­ная традиция? Прежде всего, пото­му, что она не имела и не могла иметь сильной поддержки в лите­ратурно-письменной речи: ведь на­ша орфография не передает твер­дого звучания с в возвратных аф­фиксах и твердого произношения заднеязычных в указанных слу­чаях. Мы пишем в соответствии с новой нормой. Во-вторых, состав населения крупнейших городов нашей страны очень быстро менялся как раз в 30-е и 40-е годы, и прежнее московское население, на жи­вую речь которого опирались ухо­дящие ныне нормы произношения, не могло уже быть «законодате­лем» в области произношения, как это было на протяжении XIX в. Борьба между традицией и нов­шествами в языке окончилась в пользу последних.

Эти два исторических примера достаточно красноречивы. Они, в частности, говорят о том, как по-разному складываются взаимные отношения между нормой и языко­вым изменением и какими не оди­наковыми бывают их равнодей­ствующие, от которых и зависит судьба нормы.

Лингвистика будущего, возмож­но, сумеет предвидеть, в каких слу­чаях наметившиеся в живой ре­чи изменения тех или иных участ­ков языковой структуры усилятся и изменят существующую норму; появится возможность содейство­вать победе новой нормы. Пока же наука о языке вынуждена ограни­чиваться констатацией и объяснением языковых колебаний, разъяс­нением допустимости или недопу­стимости отдельных вариантов, установлением нарушений нормы.

От колебаний нормы резко отли­чаются нарушения ее. Они возни­кают в речи и несвойственны литературному языку, они суть резуль­таты чуждого литературному язы­ку воздействия на нашу речь – воз­действия, идущего со стороны местных или социальных диалек­тов, индивидуальных речевых навы­ков, не приведенных почему-либо в соответствие с языковой нормой, слабости и «колеблемости» этих навыков, не укрепленных достаточ­ной речевой практикой, и т. д.

Ненормативно и потому непра­вильно произношение «ч’асы», «р’ады», «ч’айк у », «м’ат’еш», «ч’аруй», хотя такое произношение и поддер­живается буквенным обозначением соответствующих слов (часы, ряды, чайку, мятеж, чаруй) ; оно поддер­живается и некоторыми диалектами современного русского языка.

Ненормативно и неправильно уда­рение «пон я ли», «нач а ли», «прол и ­ла», «зан я л», «прин я л», «увезёны», «приведёны», «отнесёны», «занесё­на», «привезёна», «отн е сен», «дов е ­зен», «яз ы ки», «д о суг», «кв а ртал» и т. д.; разумеется, в каждом случае ударение смещено со своего литера­турного места под влиянием той или иной причины, однако наличие та­кой причины не отменяет ненорма­тивности и неправильности проис­шедшего сдвига.

Разрешаемые некоторыми поклон­никами речевой свободы падежные изменения слов пальто и лото не­нормативны и неправильны – не только потому, что литература не знает пока форм «пальта», «лота», «пальтом», «лотом», «в пальте», «в лоте», но и потому, что такие формы, в сущности, не имеют упо­требительного в литературном язы­ке существительного-образца, по аналогии с которым они могли бы свободно образоваться; то же самое можно сказать о словах радио, кен­гуру, колибри и т. п. Слово кино могло бы изменять свою форму по аналогии с формами таких слов, как окно, вино, сукно, но эти слова обо­значают конкретные предметы, лег­ко и часто меняющие свои отноше­ния к другим предметам и к про­цессам (пространственные, времен­ные и иные); для выражения этих меняющихся отношений и исполь­зуются меняющиеся падежные формы; что же касается слова кино, – это слово отвлеченное и применяет­ся, как правило, для выражения двух типов отношений: либо для обозначения независимого предмета (в именительном падеже), либо для обозначения зависимого предмета (в винительном падеже пространст­венно-объектного значения, выражаемого с помощью предлога в ), причем и в том и в другом случае в изменении падежной формы нет надобности. Поэтому формы «кина», «кину», хотя они и возникают в раз­говорной речи, не привлекают лите­ратуру и остаются ненормативными.

Ненормативно и потому непра­вильно высказывание-вопрос о вре­мени «До скольки?» и «Со скольки?», несмотря на большую распро­страненность в живой речи образо­ванных горожан Кирова, Вологды, Горького и других городов Севера и Северо-Востока Европейской ча­сти СССР. И дело опять-таки не только в том, что образцовая рус­ская литература не знает такого вопроса, а и в том, что для его внедре­ния в литературную речь нет реши­тельно никаких оснований: переда­ваемое им значение точно и правильно выражается вопросами «В котором часу?», «Как долго?», «До какого времени?», «С какого времени?», «Как рано?» и т. д.

Эти иллюстрации, думается, мо­гут показать разницу между колеба­ниями нормы и нарушениями ее. Первые не делают речь неправиль­ной, вторые обязательно делают это.

Особого рассмотрения, выходя­щего за пределы задач этих заме­ток, требует понятие лексических норм. Эти нормы, а также связан­ные с ними «правильности» и «не­правильности» лексической стороны нашей речи менее ясны в своем су­ществе, чем нормы произношения, ударения и грамматики. Так, когда мы слышим А я уже ходила-ходила по всем дистанциям – везде отказ, должны ли мы утверждать, что до­пущена неправильность или же – неточность? Ведь слово дистанция применено из-за незнания его зна­чения вместо другого – инстанция. Или: Я тебя дожидала долго-дол­го – и не дождала. Ясно ведь, что это случай иного рода и иного линг­вистического ряда: слова дожидать в литературном языке просто нет; здесь явное нарушение нормы, не­правильность. Еще пример: Ты хо­дил на рыбалку намеднишним ут­ром? Что здесь, нарушение требова­ний правильности или чистоты? Слово намеднишний нелитератур­ное, но применено оно вполне точно. Как же оно должно быть оценено с точки зрения соблюдения и нару­шения нормы?

Можно предположительно при­нять такое решение: всякий раз, когда нарушается требование точ­ности или чистоты языка, нару­шается и норма.

Каковы главные источники засо­рения нашей речи?

По-видимому, прежде всего, – это иностранные языки в тех случаях, когда их полузнание используется во вред родной речи. Именно по это­му поводу была написана широко известная заметка В. И. Ленина «Об очистке русского языка». В. И. Ленин отчетливо определил свою позицию, защищающую тради­ции большой русской литературы: не следует иностранные слова ис­пользовать без надобности.

Второй источник засорения ли­тературной речи – местные гово­ры, территориальные диалекты. М. Горький в тридцатые годы впол­не логично и убедительно показал, почему неосмотрительное примене­ние местных, областных слов вредно для литературы: оно лишает ее об­щепонятности и засоряет литера­турный язык. Разумеется, это никак не значит, что в любом случае об­ластное слово должно отвергаться только потому, что оно областное. Ведь многие областные слова ста­новятся с течением времени обще­литературными. Кроме того, област­ные слова могут понадобиться автору для речевой характеристики персонажа (вспомним знаменитого деда Щукаря в «Поднятой целине» М. Шолохова). Так что отношение к областному слову должно быть у писателя гибким и обосновано пониманием законов развития язы­ка и требованиями художественного замысла. Областные слова не сле­дует употреблять без надобности. И нужно всегда помнить о защите единства национального языка и общепонятности художественной речи.

Третий источник засорения лите­ратурной речи – профессионально-социальные «подстили» языка и его социальные жаргоны. Каждая про­фессия, каждый узкий социальный слой могут создавать свои разновид­ности того или иного языкового стиля (разговорного, производственно-технического, научного, делово­го), характеризуемые обычно лишь небольшими «наборами» специфи­ческой лексики и фразеологии. Именно из этого источника посту­пают время от времени и в литера­турную речь такие слова, как об­тяпать, подмазать, подмаслить, подковать, заметать и др. в сни­женном, просторечно-профессио­нальном значении. Едва ли нужно разъяснять подобное же происхож­дение распространенных после Оте­чественной войны слов точно, поря­ док, возникших на основе воинских «так точно» и «все в порядке». По-видимому, так называемая «сти­ляжья» среда сыграла определен­ную роль в распространении слове­чек вроде железно, мирово, сила, красота, мужик («мужчина») и т. д. Нетрудно заметить, сколь разно­родны те ряды лексики и фразеоло­гии, которые связаны с профессио­нально-социальными «подстилями» языка и социальными жаргонами. В этих рядах – и факты, отчетливо противопоказанные литературному речевому общению, и факты, оживляющие и омолаживающие нашу речь. Согласимся пока с тем, что их не следует употреблять без на­добности. А степень этой надобно­сти определяется общедоступностью фактов, новизной и обновленностью их семантики (по сравнению с теми значениями, которые уже известны литературному языку) и их мораль­ной и эстетической приемлемостью для коллектива.

Одним из «подстилей» деловой разновидности литературного языка может считаться так называемый «язык канцелярии», т. е. стиль, ха­рактеризуемый набором шаблонных слов и фразеологизмов, выработан­ных десятилетиями чиновничьего (а может быть, и чиновного) отно­шения к жизни и месту человека в ней.

По одной из наших радиостанций каж­дое утро звучит один и тот же призыв к «владельцам» радиотрансляционных «то­чек», заканчивающийся неизменным напо­минанием о необходимости «погашения та­ковой» (т. е. задолженности). Немало еще канцеляристов, убежденных в том, что самая хорошая справка о месте житель­ства гражданина Иванова та, в которой на­писано: «Дана настоящая гражданину Ива­нову Ивану Ивановичу в том, что оный гражданин действительно проживает по ул. Красных Зорь, дом № 10, что подписью и приложением печати удостоверяется». Вот она, сила канцелярского штампа!

Нужно ли удивляться тому, что наша общественность так озабочена опасностью засорения литературной речи канцеляризмами. Опасность эта, разумеется, не столь уж страш­на, однако вполне ощутима. И борь­ба против нее представляет собой одну из неотложных задач нашей школы.

Четвертый источник засорения литературной речи – вульгаризмы. Гуманистическая мораль коммуниз­ма утверждает отношения глубокого уважения членов коллектива друг к другу, отношения сотрудничества и братства между людьми. Идеоло­гия и мораль старого мира веками воспитывали в людях мещанское представление о благополучии как результате индивидуального «выры­вания» у общества подачек и при­вилегий, попрание гуманности и тактичности по отношению к това­рищу по труду и жизни. Не удиви­тельно, что эта идеология и мораль выработали немало оскорбитель­ных и унижающих человеческое до­стоинство слов и выражений, полу­чивших весьма заметное распро­странение в живой речи людей разного социального и профессиональ­ного положения. Борьба против бранной и вульгарной лексики и фразеологии – это один из участков идеологической борьбы за новую нравственность человека нового мира.

Еще один источник засорения ре­чи – неконтролируемые речевые на­выки, развитие которых может при­вести к тому, что человек привыкнет к частому использованию паразити­рующих слов и выражений вроде так сказать, понимаете ли, знамо дело и многих других. Нередко в число таких привычных и привыч­но неконтролируемых слов и выра­жений попадают и ругательства, и вульгаризмы.

В этих заметках речь рассматри­вается в ее отношении к языку. Именно на основе этого отношения осмысливается правильность и чи­стота речи. То же самое отношение является основой понимания и бо­гатства речи.

Очень схематично дело можно представить так. Чем реже повто­ряются в речи одни и те же слова, их значения, их формы и конструк­ции предложений, тем богаче речь. Полезно в этой связи вспомнить, как работал Флобер, стремясь как можно реже повторять одно и то же слово. Конечно, не следует смеши­вать с обсуждаемым здесь вопросом намеренное, стилистически-заданное применение словесных и синтаксиче­ских повторов. Однако это уже статья особая. В результате опытов по определению речевого (лексического) бо­гатства различных писателей выяс­нилось, например, что в романах Шолохова (в авторской речи) повторяемость одних и тех же слов заметно ниже, чем в художествен­ных очерках В. Овечкина; в этих же очерках повторяемость ниже, чем в газетах. Или: в художественной прозе Гончарова и А. Толстого по­вторяемость одних и тех же слов заметно ниже, чем в научных статьях и газетных информациях.

Разумеется, в этих опытах «бра­лась» лишь одна сторона речевого богатства. Сложнее и «тоньше» ха­рактеризуют богатство и бедность речи словесные значения, их «пере­ливы», «игра», разнообразные «кра­ски». Очень существенны в этом смысле и эмоционально-экспрессив­ные, стилевые и стилистические от­тенки слов и высказываний, рождае­мые жизнью слова в различных язы­ковых и речевых стилях. Заметно усиливает или ослабляет речевое богатство и примененная автором речи «сеть» тончайших интонацион­ных сдвигов, ритмов и речевых ме­лодий.

Но какие бы стороны языка и речи мы ни брали, суть остается од­ной и той же: чем больше различ­ных и неповторяющихся элементов языка («формальных» и смысло­вых) приходится на одну и ту же «площадь» речи, тем богаче речь.

И для достижения этого богат­ства автор должен, видимо, хорошо владеть языком во всех его много­образных и сложных проявлениях. Нужно активно знать не только слова, но и фразеологию, и семантику, и синтаксис, и интонацию, и многое другое, что входит в язык народа.

5. Такой взгляд на речь в ее отно­шении к языку позволяет различить и определить ее правильность, чи­стоту и богатство (разнообразие).

Разумеется, различение и опреде­ление этих качеств хорошей речи не есть их всестороннее исследование и не может само по себе ответить на все вопросы, выдвигаемые борьбой школы и прессы за речевую куль­туру.

Эта борьба нуждается в повсе­дневной помощи со стороны писа­телей (и хорошим советом, и хоро­шим примером). На литературе ле­жит сейчас едва ли не главная от­ветственность за речевую культуру подрастающих поколений. Автори­тет литературы (включая в это по­нятие не только художественную, но и научную, и публицистическую) способен укрепить национальное единство нашего языка, обслужи­вающего сейчас не только русских, но ставшего языком интернацио­нального братства народов внутри СССР и за его пределами; этот авторитет способен устранить из на­шей речи наносный мусор ненорма­тивных и антисоциальных влияний и вместе с тем обогатить ее новыми средствами, почерпнутыми из глу­бинных источников народного жем­чужного слова; этот же авторитет может побудить литераторов, жур­налистов, ученых, преподавателей, пропагандистов – всех людей, лю­бящих и ценящих силу слова, к постоянному его обогащению.

1 См.: «Античные теории языка и стиля», под ред. О. М. Фрейденберг, 1936, стр. 192.

3 См.: В. И. Ленин, О праве наций на самоопределение. Соч., т. 20, стр. 368.

4 См.: «Известия АН СССР. Отделение литературы и языка», т. XX, вып. 5, 1961, стр. 428–432.

5 См.: Л. А. Булаховский, Русский литературный язык первой половины XIX в., М„ 1954, стр. 64–72.

Текущий рейтинг:

Источник